— Хочешь посмотреть? — спросила она и бросила мне журнал. Журнал Магды,[96] кричащий, разноцветный, жизнерадостный, как обертка рождественского подарка. Называется «Пососи». Я открыл журнал и пролистал несколько шероховатых на ощупь страниц. Там, разумеется, была Магда: Магда в ослепительно-белом парике, бьющаяся в нелепых конвульсиях на кровати в каком-то дешевом отеле; Магда с раздвинутыми ногами, сверкающая неприкрытой плотью; Магда показывает свои складки, покатости и ложбины; Магда, названная «Кристал, наша собственная бархатная революция из Чехии», но все-таки Магда. Это точно.
— Омерзительно. — Я даже сейчас слышу голос Магды. — Мне кажется, — этот звук «ж» болтается между двумя звуками, взрывным и фрикативным, наполовину «ж», наполовину «д», чисто ирландское произношение, — мне кажется, с этим нужно что-то делать.
— Что-то? А что именно?
Последний разворот: Магда стоит вполоборота, демонстрируя свои ягодицы, и напоминает легкомысленную домохозяйку, которая впускает в дом молочника через черный ход.
Она не сводит с меня глаз. И наконец спрашивает:
— Что скажешь? Этого хватит на квартплату?
— Ты за квартиру не платишь, — отвечаю я.
Она лишь смеется.
Магда пишет. Она смотрит на меня, когда пишет, смотрит с прищуром, смотрит властным взглядом художника. Она смотрит на меня, когда пишет, а я на нее, когда она занимается будничными делами: обнаженная Магда сидит на стуле, поджав колени, и красит ногти траурно-черным лаком; Магда на кухне кипятит воду для кофе, который она называет «турецким», хотя это не так; Магда лежит в ванне, будто на картине Боннара[97] и груди ее плавают, как яйца-пашот в бульоне, и пена лобковых волос напоминает водоросли, оставленные схлынувшей волной, скрывающие в себе тысячу темных тайн. Магда выдержана в черно-белой гамме: чернота волос, чернота глаз, чернота губ — и голая белизна кожи. Я смотрю на нее, и взгляд помогает мне завладеть ею.
— Ты не всегда был учителем, — сказала она мне однажды. Ее слова звучат как решительное утверждение, и не тол ко в силу непонимания нюансов языка, но и потому, что уверена в своей правоте. — Ты был кем-то другим.
— Священником, — ответил я.
— Я знала. Кем-то другим, я это знала. Так можно сказать — «кем-то другим»?
— Да, можно.
— Священник. — Она покачала головой, как будто подозревала что угодно, но только не это. — Katolicky?
— Katolicky, — подтвердил я.
— А теперь не священник.
— Нет.
Каждое воскресенье Магда с прилежанием деревенской простушки ходит в церковь. За углом палаццо, на краю гетто, стоит, точно маяк, неприметная церквушка в стиле барокко. Магда тихонько проскальзывает в церковь и садится на заднюю скамью, откуда смотрит на все так, будто вписывает увиденное в память на манер салонной игры: гипсовые святые, затейливо украшенные алтари, пыльная позолота на потолке, старый трясущийся священник, несколько старушек, случайно забредшая девушка с серьезным лицом евангелистки — все это сохранено в ее памяти.