— Это гроб для кремации, — сказала Эмма так тихо, что я едва услышал. Она присела на корточки, провела рукой по крышке. — Не для захоронения.
— Он дешевле, — хрипло прошептал Росуэлл.
Эмма взяла отвертку и стала откручивать защелку. Петли уже начали покрываться ржавчиной. Вывинтив шурупы, Эмма просунула отвертку между деревом и металлом. И громко ахнула от неожиданности, когда вся защелка со скрипом отвалилась.
Минуту-другую мы сидели на корточках в траве, глядя на закрытый гроб.
Потом Эмма глубоко вздохнула.
— Ладно, давайте сюда фонарик. — Руки у нее не дрожали, но голос срывался.
Я передал ей фонарь, и Эмма, наклонившись, подняла крышку.
Тело было маленькое и пугающе сохранное. Но когда Эмма направила луч фонаря на мертвое лицо, зловещее ощущение нетронутости мигом исчезло.
Нос уже потерял форму, начал проваливаться. Из открытого гроба вырвался запах, клубами повалил вверх. Верхними нотами служил сладковатый и легкий душок гниения, плывший по воздуху невесомым, будто мерцающим, облачком, зато снизу лежал густой и тяжелый химический смрад, скорее всего от бальзамирующего состава.
Эмма выпрямилась, отпрянула назад. Фонарик выпал из ее руки, покатился по траве. Свет расплескался по надгробиям, по заросшим травой могилам. Эмма обеими руками зажала себе рот, словно пыталась подавить крик.
Росуэлл обошел груду земли и обнял ее, а я не смог даже пошевелиться. Я стоял и смотрел на маленькое тело, полускрытое атласным покрывалом.
— Нужно ее вынуть. — Звук собственного голоса показался мне глухим и далеким.
— Ты в порядке? — спросил Росуэлл и окинул меня быстрым взглядом, закрывая рукой рот и нос.
Я кивнул. Из-за дождя перед глазами у меня все качалось и расплывалось, но мы трое стояли рядом и смотрели на тело.
Через несколько секунд я подобрал фонарик и встал над гробом; я был настолько оглушен, что только по мечущемуся лучу фонаря понял, что дрожу всем телом. Я попытался покрепче сжать рукоятку, но пальцы меня не слушались.
Тогда Росуэлл встал на колени и полез в гроб за трупом. За ребенком. Он перегнулся через край, поморщился, но все-таки взял его на руки — бережно и осторожно. Он был такой смелый, что меня замутило от стыда.
Я заставил себя крепче сжать в руке фонарь и громко откашлялся.
— Можно его вытащить или он так сильно сгнил, что лучше не трогать?
— Да нет, — сказал Росуэлл, потрогав кончиками пальцев труп под подбородком. — Вполне годный. Нет, честно, в очень неплохом состоянии. И это точно не человек.
Его голос доносился как сквозь вату, издалека.
Я передал Эмме фонарь и закрыл руками лицо. Я знал. Конечно, я знал. Но когда Росуэлл сказал это вслух, все стало окончательной правдой. Они отправляли детей наверх, на страдания и верную смерть в отравленном мире, не испытывая ни сожаления, ни вины. На месте этого тела мог бы быть я.