Вольфганг выпрямился, на гортанном немецком обозвал Уэйна убийцей и подонком и ухватился за подставку лампы. Уже не в первый раз он проклял свои преклонные годы. Когда-то он мог бы сразиться с сыном в прямом бою, убить его голыми руками, а сейчас ему именно этого хотелось больше всего на свете. Но старость вынуждала его пользоваться оружием.
У Уэйна была всего секунда, чтобы сообразить, что отец каким-то образом узнал про Ганса, и тут лампа полетела ему в голову, тускло блестя тяжелой металлической подставкой. Он уклонился и бросился вперед, ударив отца головой в живот, а лампа разбилась об его спину, поранив осколками лопнувшего стекла. Его собственный вопль боли смешался с криком отца, и они оба свалились на пол. Уэйн приземлился сверху и начал наносить отцу короткие, резкие удары в лицо, грудь и живот. Но Вольфганг умудрился вцепиться в горло противнику. Костлявые морщинистые пальцы сжали шею сына хорошо заученным гестаповским приемом. Уэйн почувствовал, что в глазах темнеет и они вылезают из орбит. Он отчаянно вцепился в запястья Вольфганга, пытаясь оторвать его руки, но отец обладал силой сумасшедшего и все крепче сжимал горло Уэйна. Легкие жгло как огнем, и с растущим ужасом он почувствовал, что не сумеет оторвать эти душащие его пальцы. Он слепо принялся шарить по лицу отца, стараясь сделать что-то, чтобы заставить того отпустить шею. Он чувствовал, что теряет сознание, но как раз в этот момент его пальцы нащупали глаза отца, и он надавил на них с силой, удесятеренной нарастающей паникой. Вольфганг громко закричал, руки его ослабили хватку от чудовищной боли, победившей даже безумную ненависть. Уэйну удалось вырваться и откатиться в сторону. Судорожно дыша, он с трудом поднялся и повалился в ближайшее кресло. Он свесил руки между колен и наклонился вперед. Голова кружилась, все большое тело тряслось. В нескольких футах от него, свернувшись в клубок, лежал Вольфганг, закрыв глаза руками, и выл как раненый зверь.
Уэйн почувствовал, что его пальцы выпачканы в чем-то липком. Взглянув на них, он увидел кровь, и к горлу подступила тошнота. Он бегом ринулся к балконной двери, открыл ее, и его вывернуло наизнанку среди роз и кустов гибискуса.
Вольфганг дополз до своего кресла за столом, но глаза все еще прикрывал ладонями. Их жгло огнем, он не мог дышать без стонов, но не смел открыть глаза, боясь того, что может увидеть, вернее того, что может не увидеть.
— Я пошлю тебя на гильотину. — Он слышал, как сына рвало под окном, слышал, что он вернулся. Он не говорил, он с лютой ненавистью шипел.