Когда Хон уже почти что выкарабкался из Гуфиной берлоги, ведунья снова его окликнула:
— Слышишь... Если придется тебе как-нибудь Нурда-Витязя встретить, скажи ему: Гуфа, мол, кланяться велела и в гости зовет. Скажи: для беседы зовет, для важной. Ну, ступай.
Пришла весна, и однообразная жизнь окончилась. Принялся хворать Леф. И хвори-то цеплялись к нему знакомые, не страшные вроде, но переносил он их так тяжело, что Раха вконец извелась, отощала даже. (Это ведь ежели кому из соседок пришло бы в голову ляпнуть, будто Хонова Раха отощать способна, так насмерть бы засмеяли такую.) И то сказать: тяжко одной с хворым-то. Уж очень боялась она, что вновь может повториться то, давнее, память о котором по сию пору терзает муторной сердечной болью. А помочь было некому. У соседок своих хлопот выше темечка — и в огороде до летней суши успеть управиться, и опять же дети хворые. Когда у своих под носом блестит — это для матери куда страшнее, чем то, что чужой на Вечную Дорогу ладится. А Хон... Хон — он и есть Хон, мужик, стало быть. Силовать его по хозяйству или за дитем глядеть — все равно что водой наедаться: сколько ни глотай, сытее не станешь. Вечно его нету в хижине, вечно он по соседям ходит, поправляет обветшавшее за зиму. (Хорошо хоть не за одни посулы да благодарствия трудится — прежде и такое случалось.) Да еще им с Торком срок пришел по ночам дозором ходить. Оно, конечно, правильно. Погоды стоят туманные, темные — как тут углядишь, ежели (охрани, Бездонная!) на заимке сигнальные дымы закурятся? Да и послушникам не вполне доверять следует, могут прохлопать угрозу, случалось уже такое. Так что уж лучше без мужика спать, зато при голове неоторванной. И опять же, харчи, что от общины положены за оберегание, Хон не все съедает, кое-что и приносит, а Лефу это кстати.
Совсем бы извелась Раха одна, если б не Гуфа. Ведунья приходила часто, на чем свет стоит костерила издергавшуюся между огородом и хворым женщину за то, что та по глупости да беспамятству путает, когда и какие из оставленных ей снадобий давать мальчонке (Раха только вздыхала, дивясь: как это старуха понимает, что напутано было, ежели своими глазами того не видела?), а потом что-то делала с Лефом, причем Раху из хижины выгоняла и под страхом всяческих ужасов запрещала подглядывать. Запрещала она, конечно, зря, не подумавши. Ужасов Раха опасалась, но если запрещают смотреть, значит, есть на что. А в пологе дырочка такая соблазнительная... Ужасы то ли случатся, то ли пронесет, зато можно будет рассказать соседкам (шепотом, округлив глаза, озираясь ежеминутно — это уж непременно), как Гуфа, бормоча непонятное, бросала на очажные угли какую-то труху, от которой в очаге трещало и по хижине стлался тяжелый розовый дым. Потом ведунья снимала накидку и начинала размахивать ею, гнать этот дым на Лефа, и сморщенные, отвислые груди ее тряслись-мотались, перекатывались по тощему животу — вот-вот оторвутся. Леф вдруг переставал хрипеть, засыпал, а ведунья наклонялась над ним, тонким костяным ножом надрезала ему предплечья и этим же лезвием заталкивала в ранки крохотные комочки чего-то зеленоватого, липкого, и тощая спина ее мокрела от пота, а черные, как земля, соски почти касались Лефовых губ — вот в этом-то, наверное, кроется самое страшное ведовство...