Несколько мгновений они стояли молча, рассматривая Лефа, потом Нурд, переглянувшись с прочими, шагнул вперед. Нет, он не стал выспрашивать и утешать, он просто взял парнишку за плечо и осторожно, не потревожив рану, поднял на ноги. Тот затрепыхался, попытался вырваться — не получилось. А Нурд выговорил, кривясь:
— Кончай выть, ты, воин. Тебе не скулить бы теперь — радоваться надо.
Леф обмяк в пальцах Витязя, захлопал глазами:
— Почему?!
— Вовсе ты глупый еще, — сказал Нурд с сожалением. — Ну да ничего. Поумнеешь со временем. Так? — обернулся он к Хону.
Тот кивнул. И Торк тоже закивал: «Поживет — поумнеет». А Гуфа улыбнулась, глядя на ошарашенного парнишку:
— Думаешь, Мурф тебя за то изругал, что песня твоя плохая? Ты, Леф, зря так думаешь. Соперника он в тебе увидал, испугался — вот и набросился, уверенности лишить хотел. И учить тебя выдумал, чтоб умение твое изувечить. Обкорнать, чтоб был ты во всем ему подобен, только хуже. Вот оно дело-то в чем, глупый маленький Леф...
— И петь к нему завтра не ходи, — добавил Торк. — Пусть сам приходит, ежели имеет к тебе интерес.
Нурд отчаянно замотал головой:
— Нет, так нельзя. Ежели желает воином быть, так пускай приучается не бегать от врага. Пойти должен, и должен такое спеть, чтоб Мурф бороду свою сожрал с блестяшками вместе. Ведь так, Хон?
Хон снова кивнул.
— Только пусть сперва нам споет, — сказал он, поразмыслив. — А уж мы присоветуем, чем получше допечь Точеную Глотку.
По мере того как парнишка осознавал услышанное, лицо его светлело, даже подобие слабой улыбки обозначилось на губах. И когда Ларда заявила, что устал он слишком, что повязка у него опять промокла, и она, Ларда то есть, никакой игры не позволит, Леф с таким испугом вцепился в свою виолу, что Торкова дочь сразу умолкла, только сплюнула от досады. Не драться же ей с пораненным...
Леф сел, задумался, глаза его сделались какими-то тусклыми, на побелевшем лбу выступил пот, словно от невесть каких усилий. Видать, рана все же очень его беспокоит... Хон шагнул к сыну — запретить, отобрать виолу, но странно напрягшаяся Гуфа поймала его за накидку, прошипела: «Не смей».
И снова зажурчали струны певучего дерева:
Меня тревожит с давних лет
Тоскливый сон, неясный бред.
Там даль без края, ночь без звезд,
Там гром копыт и скрип колес,
И пыль в лицо, и дым в глаза,
Сухие веки жжет слеза,
Но цели ясны и просты,
И за спиной горят мосты.
Там, позади, вязка как клей,
Тоска тягучих серых дней,
Там поучения невежд,
И над могилами надежд
Гниют корявые кресты,
Но за спиной горят мосты.
А впереди не сумрак, нет,