— Теперь его голос умолк, — кивнул на разбитый лоб отрезанной головы Леша. — Ему, может, и не лучше, но теперь вряд ли случится что-нибудь плохое.
— Вот ты где, паршивец! — Мать молодого призывателя, видимо, успевшая более-менее протрезветь, схватила сына за ухо. — Чем ты тут занимаешься? А ну домой!
— Ирина Владимировна, — больше Бронштейн ничего не сказал. Только очень остро глянул на женщину и отпустил рукоятку своей щегольской трости, на кончике которой висела некая штуковина, похожая на небольшое дикарское ожерелье. Но от этих двух слов женщина захлопнула рот, оставила ухо сына в покое и как бы растворилась в окружающих ее людях, при этом не двигаясь с места. А может, ее настолько впечатлила горизонтально повисшая в воздухе трость.
— Это было внутри? — Леша наклонился к «ожерелью». Даже приставил к уху ладонь, будто стараясь услышать слабые звуки. — Да, это оно. От него исходит звон, противный, словно зубная боль. Его хорошо слышат души мертвых. Ярость, обида, жажда мести, бешенство, ненависть — вот что оно заставляет чувствовать тех, кто уже не должен ничего чувствовать. Оно держит их здесь, не дает уйти и обрести покой. Пытает и побуждает к действиям. Такие штуки надо уничтожать. Везде и всюду. И тех, кто их сделал, тоже.
— Лев Николаевич, паренек не преувеличивает? — осторожно осведомился полицейский. — Я допускаю, что нам послали какие-то аналоги мин, спрятав их в этих головах. Но то, что он говорит, совсем уж ни в какие ворота не лезет…
— Вы не слышите их голосов и потому не верите? — задумчиво поднял глаза на Клюева Леша. — Хорошо. Сейчас вы увидите. Тем более, они так просят, чтобы им дали возможность прийти и показать, на что они способны. Кого бы выбрать из этого хора безумия?..
— Эй, остановись! Злым духам нельзя потакать! — дернулся к нему Бронштейн, но опоздал.
С воем, от которого кровь стыла в жилах, над одной из отрубленных голов сгустилась тень. В ней можно было узнать недавно умершую девушку. Будто нарисованная разными оттенками серого и черного, девушка, облаченная в рванье, походила на трехмерный набросок самой себя. При том художник явно не поленился над деталями, придающими картине ужасающее правдоподобие. И даже некую извращенную эстетическую законченность. Покойница была в обрывках джинсов, заляпанных темной кровью. Клочки лифчика зацепились за четко видимые гвозди, вбитые в кровавое месиво, в которое превратилась грудь. На шее угольно-черными даже на общем фоне прожилками переливались линии, по которым отделялась голова. Причем, судя по извилистости, ее не отрезали, а отрывали. Но страшнее всего было лицо. Несмотря на то, что с момента смерти прошло не так уж и много времени, призрачную фигуру венчал основательно прогнивший шматок изъеденного червями мяса. А с него смотрели живые и яркие, как будто подсвеченные изнутри глаза. Абсолютно неуместные среди мертвой плоти. И это нагоняло жути чуть ли не больше, чем все остальное вместе взятое.