Плохо выглядит, отметил Тумидус. Осунулась, стала раздражительной.
— Дети, — спросил он. — Вы оставили их на Квинтилисе?
— На Борго, — вместо Юлии ответил ее муж. — У тетушки Фелиции.
— Нам тебя не хватало, — Юлия вцепилась в рукав мундира Тумидуса, как утопающий в спасательный круг. Длинные ногти царапали, портили золотое шитье. — Где ты был, десантура? Нет, где ты был?! Мы прорывались с Квинтилиса с боем. Заградотряды, артиллерийский заслон, рукопашная… Мой отец сделал все, чтобы внуки остались с любимым дедушкой. Дедушка столько лет не видел шалопаев! Дедушка весь исстрадался! Он даже пытался симулировать инфаркт. Когда я его разоблачила, он подкупал внуков лошадками и личными конюхами…
— Тапир, — мрачней тучи, буркнул муж. — У тетушки есть тапир.
Юлия налила по второй: себе, потому что остальные выпить не успели. За маленьким круглым столиком четверым было тесно. Антоний отсел к дверям, вертясь на винтовом табурете. В разговоре телохранитель участия не принимал.
— Ненавижу, — Юлия тряслась в ледяном, опасном бешенстве. — Они заново вводили меня в имущественные права. Тебе хорошо, трибун. У тебя ничерта нет, кроме жалованья и орденов. А у меня недвижимость. У меня депозиты в банках. Акции, наконец. Земельные участки в курортной зоне. Цунами на них на всех! Я стерла пальцы в хлам, подписывая бумаги! Я стерла язык, давая интервью…
— Я тут тоже не развлекался, — обиделся Тумидус. — Ты в курсе, что я символ?
— В курсе. А ты в курсе, что мне восстановили ученые степени? Публично, под духовой оркестр? Это хуже, чем рвать зубы мудрости!
— Идиот ты, а не символ, — вмешался муж. Рюмку Лючано Борготта вертел в пальцах, будто раздумывал: выпить или выплеснуть трибуну в лицо. — Задницы кусок. Кто потащил в пекло маэстро Карла? Кто рисковал жизнью старого, больного человека? Я тебе этого никогда не прощу, символ. Там, где ты, там одни неприятности…
Тумидус аж закаменел от обиды.
— Там, где я? — начал было он. — Там, где я, Борготта? И это я слышу…
Юлия внезапно успокоилась.
— Хватит, — велела она. — Я женщина, меня истерики украшают. А вам, питекантропам, должно быть стыдно. Лючано, перестань: он не виноват, что Стёпа Оселков погиб в распавшемся колланте. И ты, трибун, угомонись. Лючано после гибели Степана сам не свой. Над всеми трясется, за всех боится. Когда он узнал, что маэстро Карл улетел с тобой…
— Я нервничал, — похоронным тоном откликнулся Лючано Борготта, словно это все объясняло. — У меня началась бессоница. Этот напыщенный…
— Хватит!
— Ладно, извини. Больше не буду.
Тумидус сперва не поверил своим ушам. Решил, что Борготта просит прощения у супруги. Но спустя минуту, до краев наполненную угрюмым сопением Лючано, военный трибун понял, что одержал главную победу в своей жизни. Потому что услышал еще раз: