Помню все же некоторые дуэли Милюкова с его противниками, которые остались крепко в памяти. Так, например, один митинг, где сцепились Чернов - Милюков, ненавидевшие друг друга уже тогда. Первым говорил Чернов, его речь - речь циммервальдиста - была целиком направлена против Милюкова. Тут были и пресловутые мир без аннексий и контрибуций, и солдатская свобода, и империалистическая война, и, конечно, громадная порция "земли и воли", и гнев против кровожадной буржуазии, и призывы в то же время не бросать оружия и слушаться социалистических министров, и шпильки в адрес генералов, и "революционная дисциплина" под теми же генералами. Весь этот полубольшевистский комплекс, в котором все было (в противоположность подлинному большевизму) противоречиво, напутано и шатко в смысле конечных практических выводов, подверглось ужасающей иронической критике Милюкова, в лапидарных, неотразимо убедительных словах разоблачавшего двусмысленность и потому пагубность позиции селянского министра, уже тогда предвосхитившего знаменитую потом нелепую формулу: ни Ленин, ни Колчак. Аудитория тогда была очень разная, скорее даже в своем большинстве эсеровская, но этот день для В.Чернова не был праздником.
Особенностью Милюкова в ту пору было то, что в своих выступлениях он нисколько не приспосабливался к тогда общепринятому революционному трафарету. И тут он очень проигрывал не только по сравнению с левыми ораторами, но и со многими своими товарищами по партии. Свою речь он, например, начинал неизменно не с обращения "граждане" (как было тогда принято в его партии) и не с революционного "товарищи" (что некоторыми кадетами тоже практиковалось в рабочих районах), а с самого что ни на есть старорежимного: "милостивые государыни и милостивые государи". Нужно вспомнить тогдашний Петроград, чтобы со всей ясностью себе представить, что эти "милостивые государыни и государи" действовали, как красная тряпка тореадора на разъяренного быка. На солдатском митинге или где-нибудь на Выборгской стороне, бывало, достаточно такого обращения, воспринимаемого как вызов и насмешка и контрреволюционная демонстрация вместе, чтобы Милюков не мог больше сказать ни слова. Поднималась буря. И тем не менее, зная наперед впечатление от сакраментальных слов, Милюков, нисколько не смущаясь, вылезал с ними на следующий день, такой же корректный, подтянутый, розовый, с дипломатической улыбкой на устах, и бросал серым шинелям, ситцевым платочкам те слова обращения, с которыми он привык обращаться в своих бесчисленных лекциях к дамам и господам петербургской интеллигенции.