Спектакль был уже почти готов, сцены следовали одна за другой без особого вмешательства Джека, но ей доставляло удовольствие просто наблюдать за тем, как он стоит, напряженный и сосредоточенный, в затемненной части сцены, и знать, что он один отвечает за все, что там происходит. В одной руке он держал раскрытый сценарий, а полусогнутый указательный палец другой медленно постукивал по джинсам у него на бедре — как метроном, подстроенный точно под ритм пьесы. Время от времени он кричал кому-нибудь из актеров: «Нет, налево, Фил, налево!» или «Джейн, в этой реплике у тебя опять неверная интонация, попробуем еще раз!».
Однажды, когда беспрерывная череда скомканных реплик грозила сорвать всю сцену, он остановил действие и вышел на свет.
— Слушайте, — сказал он, — в эту постановку уже вбухано куча времени и сил, так что до ума мы ее все равно доведем. Все равно доведем, даже если нам придется удвоить репетиции или заниматься круглосуточно, — всем понятно?
Он помолчал, как будто в ожидании вопросов и жалоб, но никто ничего не сказал. Актеры, как пристыженные дети, стояли, уставившись в пол. Он продолжил:
— Я просто не понимаю, как можно до сих пор делать такие ошибки. Может, кто-то думает, что у нас тут какой-то капустник в Дикси или что?
Все молчали. После этой второй паузы он заговорил спокойнее, без прежнего раздражения:
— Ладно. Вернемся назад. Начнем с того места, где Марта говорит о счастье. Только на этот раз давайте внимательнее.
В день премьеры зал наполнился лишь на две трети — обнадеживало, правда, что далеко не все зрители были на вид местными. Похоже, этим летом действительно следовало ожидать наплыва нью-йоркской публики — даже на этот первый и относительно скромный спектакль.
Представление прошло гладко. Заметных ошибок не было, зрители от души смеялись везде, где им следовало смеяться, а громких и продолжительных аплодисментов в финале с лихвой хватило на три вызова. Перед тем как занавес опустился в последний раз, один из актеров вывел из-за кулис Джека Хэллорана, и тот склонился на сцене в робком, учтивом поклоне; Люси была так горда за него, что едва не расплакалась.
У Джека был шумный, вонючий одиннадцатилетний «форд», который он редко ремонтировал и никогда не мыл; он всегда извинялся за свою машину, но в то лето она ему очень пригодилась: вечерами они с Люси часто отправлялись на ней куда-нибудь «подальше от этой чертовой дыры».
На дороге машина вела себя не хуже, чем любая другая, они катались по всему округу, и он рассказывал, что было днем на репетициях и вечером на спектакле, о людях, которые так и не приспособились к работе, и о людях, с которыми работать было одно удовольствие.