Так шли дни. Медленно перекатывалось по загривку рябиновой согры солнце, туда-сюда, плескалось озеро, лупило во время больших ветров по белому каменистому крутояру так, что брызги долетали до рябиновской улицы. Волгли покрытые зеленым лишайником заборы, размокали засохшие на солнышке двери выложенных по-черному бань.
Привычное было время. Подходили большие уловы, и колхоз вызывал из города самолет. Свежих карасей и сырков ссыпали в сосновые ящики и запихивали в объемистое брюхо «Аннушки». Получайте, горожане, рыбку свежую, стряпайте по воскресеньям пироги, поминайте добрым словом Рябиновку.
Кипела возле сетей вода. А когда надо было пустить в ход невод, башлыки[19] предупреждали катеристов — Витальку и председательского шофера Геню. Зацепив крючьями мокрые поводья, катера тянули невод до большой песчаной «банки», теплой и мелкой. Потом катера отцеплялись, невод затягивали на берег вручную. За день давали по три-четыре тони. Самолет не успевал. И тогда груженные рыбой самосвалы уходили в райцентр или в областной город.
Однажды среди машин, пришедших из райцентра, оказался самосвал Пегого. И Виталька без всякой накладной сделал ему погрузку.
Галка Кудинова? Он видел ее очарованные глаза и детские губы. И что-то едва-едва зарождающееся женское было в ее разговорах и песнях, в выточенной из мрамора фигуре. Раньше Галка была ему не нужна, а после — не нужен он стал Галке. «Подлец ты, Иуда, не подходи ко мне больше!» — говорила она. И он знал, что так и будет. Смотрел на нее и обваривался ее огнем. И приходила на память пьяная поповна. И тогда Виталька заболевал какой-то страшной болезнью. Не спал ночами. Невезучий, заблудившийся, замирал в постели от страха перед будущим, вился как червь. Как и всегда, после вторых петухов спускался к берегу и, согрев мотор, несся по сонной воде к рыбным садкам и сетям. Пускал в ход сак.
…Привозил Завьялов из Ялуторовска стопки красных червонцев.
— Напополам! — говорил он. — Я, брат, только по совести. Хотя возить эту треклятую рыбу — канительное дело. Особенно одному.
— Угу. — Виталька двигал кадыком, бросал в завьяловскую кучку лишнюю десятку. Завьялов не отказывался. Он, будто внюхиваясь в Витальку, спрашивал:
— Отдаешь? Ну ладно. За мной бутыль армянского.
Кусал Виталька губы: «Берегите! Очень полезный человек для людей!» Эх, замарался ты сызнова, товарищ Виталька Соснин! И все, что было в прошлом, все решительно казалось выкрашенным ядовитой краской… Завьялов ругал нового директора школы Стеньку Крутоярова.
— Согласиться поехать на работу, зная, что место занято, сесть человеку на голову? — шипел Завьялов. — Это порядочный человек себе позволит? Никогда! Это может позволить только карьерист, завистник или пройдоха!