— Но откуда же колючки?
— Это для того, чтобы всякому бессовестному делу противостоять, а не в кустах прятаться.
Коньяк разнежил Верхолазова, потянул к разговорам:
— Так невзначай и саму совесть кольнешь.
— Если понадобится — можно и совесть, если она скособенилась. Знаешь, как на крыжовнике борются с грызунами?
— Ядом, наверное.
— Нет. Никак. Идет мышка под снегом, слышит — вкусно пахнет, подбирается к стебельку. Но крыжовник для мышки колючки имеет. Наколется она и сторонкой обходит… Я думаю, что нам, коммунистам, терять колючки рано. Мягким бывает только тесто, да и то кислое. А мы пока еще не прокисли. Давай, держи! — Они чокнулись еще раз и тотчас же опустили рюмки: в окно кто-то осторожно постучал, затем захрумкали по снегу шаги к двери.
— Откройте, Павел Николаевич!
Павел вышел на кухню, повернул ключ в прихожей. Из снежной кутерьмы шагнул, впустив клубы белого мороза, Завьялов.
— Извини, Павел, но все-таки как-то нехорошо получается: в должность входишь и не спрыснуть ее? Однополчане ведь!
У Павла изумленно взметнулись брови.
— Проходи, Завьялов, не остужай хату. Спрыскивать меня, наверное, не следует. Не урочливый.
— Боишься, осудят?
— Нет, не боюсь. Просто — не могу.
— Брось, Николаич. Если за что и виноват в прошлом — забудь. Другой я.
— Забывать вообще-то ничего нельзя. Но я забыл. Не злопамятный.
— Ну, ну, не сердись. Вместе придется трудиться. Да и Увар Васильевич у меня в школе работает…
— Ты что, меня уговариваешь или пугаешь? Я же тебе ясно сказал!
— Павел Николаевич! Ну что ж, извините!
— До свидания.
Верхолазов сидел в горнице, слушал через перегородку разговоры, затаив дыхание. Когда запотевшая дверь глухо захлопнулась, он вышел в переднюю.
— Себе рогатки создаешь, Павел Николаевич?
— Почему же?
— Как-никак, он директор школы в Рябиновке. Тебе и в самом деле придется с ним ухо в ухо работать. Да и мужик он неплохой.
— Знаю.
Новый стук в окно, торопливый и тревожный, прервал разговор.
— Кто там?
— Это я, участковый Гаврилов… Товарища Беркута в нашу больницу привезли.
* * *
Причины этой боли Родион Беркут старался скрывать не только от жены и друзей, но, кажется, даже и от самого себя. Это была особая боль. Не обыкновенная, к какой он привык после тяжелого ранения, и не страшная, какой обычно называют боль невыносимую. Это была пытка. Раскаленной подковой охватывало поясницу так, что скрипели сжатые зубы, и Родион замирал, превращаясь в комок нервов. Когда боль отступала и холодный пот падал с висков, он по часу, по два лежал у себя в кабинете, безмолвный и злой, читал те разделы медицинских книжек, в которых описывались подобного рода симптомы.