Я снова начал уплывать в сон. И думал про Моуза. Это был старый цветной, который ходил по берегу с тростью. В нем была примесь белой крови. Волосы рыжие, а глаза зеленые, как весенние листья. Обычно он рыбачил с весельной лодки. Жил он в хижине у берега милях в трех от нас. Жил на пойманную рыбу и подстреленных белок. Иногда, когда у нас бывал удачный день на охоте или на рыбалке, папа заходил к Моузу и давал ему белку или немного рыбы. Моуз всегда был рад нас видеть, или так казалось. Еще год назад я с ним рыбачил, пока Джейк не сказал мне, что так не делают. Нехорошо, чтобы тебя все время видели с ниггером.
Когда я это вспомнил, мне стало стыдно, даже живот свело. Моуз учил еще папу ловить рыбу, и я с ним ходил рыбачить, и вдруг я бросил его только из-за того, что сказал Джейк.
Я снова вспомнил Козлонога. Вспомнил, как он стоял под висячим мостом, глядя на меня вверх из тени. Вспомнил, как он стоял возле дома и смотрел. Это Козлоног убил тех женщин — я это знал. А отвечать за это придется Моузу.
И вот тогда, в машине, овеваемой прохладным октябрьским ветром, у меня и начал вырабатываться план, как найти Козлонога и освободить Моуза. И еще несколько дней после того я его обдумывал и, кажется, набрел на то, что казалось мне хорошей идеей. Наверняка оно таковой не было. Просто понятие тринадцатилетнего мальчишки о плане. Но все это не имело значения. Очень скоро дела повернулись к худшему.
* * *
Был понедельник, и в этот день папа не ходил в парикмахерскую. Он уже поднялся и покормил скотину, и рассвет уже виднелся среди деревьев, и папа позвал меня помочь поднести воду от колодца к дому. Мама в кухне готовила овсянку, бисквиты и жарила шпик на завтрак.
Мы с папой взяли по ведру воды и понесли к дому, когда я вдруг спросил:
— Папа, ты еще не придумал, что будешь делать со старым Моузом?
Он ответил не сразу.
— Откуда ты про это знаешь?
— Я слышал, как вы с мамой говорили.
Он кивнул, и мы пошли дальше.
— Навсегда я его там оставить не могу. Кто-нибудь на него наткнется. Думаю, его придется перевести в здание суда или отпустить. Против него нет улик — так, косвенная шелуха. Но цветной, белая женщина, и тень подозрения… Он до честного суда не доживет. Я должен быть сам уверен, что он этого не делал.
— А ты уверен?
Мы были уже на заднем крыльце, и папа поставил ведро на землю и мое рядом с ним.
— Ты знаешь, думаю, что да. Если никто не узнает, кого это я арестовал, он сможет и дальше жить, как жил. У меня ничего на него нет. Ничего реального. Всплывет еще что-нибудь, настоящая улика — я буду знать, где его найти.