— Что они хотят делать с нами? — спрашивали они друг друга.
Вдруг со всех сторон затрещали пулемётные выстрелы и каскад трассирующих пуль ударил в людскую массу. Сначала многие, пожалуй, не поняли, в чём дело. Замертво падающие товарищи, крик и стоны раненых привели их в сознание. Многие инстинктивно стали прижиматься к земле, зарываться в грязь. Вскоре десятками, сотнями несчастных овладел психоз. Одни вскакивали и, прыгая и спотыкаясь через трупы товарищей, бежали на пулемётные выстрелы, что‑то кричали и падали замертво. Другие вздымали кверху руки, грозили кому‑то, изрыгая проклятья. Кто‑то звонким высоким голосом запел «Интернационал», и вот уже сотни голосов подхватили мощные звуки этого великого гимна:
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей.
Пели все, кто мог еще дышать. Пулемёты врага, казалось, захлебывались в бессильной ярости. Но пулями нельзя было убить песню, рождённую большими страданиями и великими надеждами. Люди умирали с этим гимном на устах.
Тихонравов был ранен и вместе с трупами вывезен за город и брошен в яму.
— Я выполз из‑под трупов на край ямы. Меня подобрали наши люди. И вот я перед вами, — закончил сбой рассказ, печально улыбаясь, лейтенант Тихонравов.
На глазах у Макея блестели слёзы. Таким его ещё никто не видел. То были слёзы не только злобы, родившие ярость мщения, но и слёзы сострадания к поруганной Родине.
Подъезжая к урочищу Великая Гребля, через которую должен был проехать глава города Бобруйска Тихонович, Макей клялся, что он собственными зубами перегрызёт горло этому человеку, с ведома которого в одну ночь было убито около пяти тысяч советских людей.
Глава города Бобруйска господин Тихонович ехал в Кинчев по делам службы. Одной из важных задач его миссии, едва ли не самой главной, была борьба со всё усиливающимся партизанским движением. Удобно усевшись в легкие санки с высоким расписным задком и эскортируемый двадцатью двумя всадниками, одетыми в чёрные шинели, он выехал из города в самом хорошем расположении духа. Этому способствовал солнечный, хотя и морозный день, изрядное количество выпитой водки и, главное, предвкушение свидания с Броней Щепанек. «Гарная паненка», думал он со сладострастностью старого развратника о Броне. «Довольно мне пред гордою полячкой унижаться», — вполголоса декламировал он, уткнувшись носом в большой енотовый воротник. По сторонам дороги беспорядочной толпой теснились могучие сосны. Впереди и сзади скакали молчаливые чёрные всадники. Они, конечно, портили чудесную картину зимнего леса. Представление об этих чёрных всадниках всегда как‑то связывалось у Тихоновича с грозными лесными жителями—партизанами. И всегда, как только он подумает о партизанах, что‑то больно начинало ныть в груди.