— Цена какая?
— Дам хлеба, сала, яиц — на всю дорогу хватит.
Румянцев смекнул, что тут можно будет поживиться, и дал согласие. «А там, что будет. Не свяжет ноги и руки, — удеру».
Оба весёлые, довольные друг другом, чуть охмелевшие, побрели в дом старосты.
В хате у старосты выпили ещё. Изголодавшийся и давно уже не пивший, Румянцев охмелел. Перед ним стояла яичница, жареная колбаса и непременные спутники всякой выпивки — солёные огурцы и кислая капуста. Он жевал чёрный хлеб и хрупал кислые ядреные огурцы с терпким запахом укропа и чеснока. Староста сидел за столом красный, потный и разглагольствовал, сияя от радости. Ещё бы! Вместо сына в Германию поедет этот чудак.
— Мать! — кричал старик, позабыв об осторожности, — Ермания — это што каторга.
Перепуганная старушка мигала ему, махала из чуланчика руками. «Ведь, чего доброго, откажется плинный человек ехать в чужую краину, и тогда немцы угонят сына». Где там! Старый дурень так разошёлся, что совсем не замечал спасительных знаков жены.
Грицко, сын старосты, рослый с чёрной шевелюрой хлопец мрачно поглядывал на улыбавшегося Румянцева и упорно молчал.
— О чём, сыну, задумался? — кричал ему совсем охмелевший отец. — Я бы на твоём месте, хлопец, плясал. Да! — И он стукнул по столу так, что звякнули стаканы. Грицко только отвернулся. Румянцев смотрел на него с неприязнью. «Ну, и тип!» — думал он. — «За маминой юбкой спасается от войны, сосунок!» Его так и подмывало съездить ему по широкой скуле, покрытой юношеским пушком и здоровым южным загаром. «Вон морда какая!»
Наконец пиршество закончилось. Староста первым поднялся и, с грохотом отодвинув скамью, вышел из‑за стола. За ним вышли все остальные. Легли спать. Румянцев не успел положить на подушку голову, как сразу же заснул. Грицко не спал, прислушиваясь к разговору родителей. Больше говорила мать, давая волю своему женскому красноречию.
— Старый дурень, чего брехал: в Ермании — каторга! А он вот возьмёт, да и не поедет, коли там каторга.
— Промах дал, — каялся старик, чувствуя себя кругом виноватым.
— Детину своего на муки псу–Гитлеру не отдам! — продолжала старуха. — И его, бедного, досмерти жалко, — говорила она про Румянцева, — да что делать?
— Ясно, жаль, — вторил ей шёпотом староста, — свой ведь, русский. Однако и мы не солнышко: всех не обогреешь.
Найдя подходящую формулу для успокоения своей совести, старики, с облегчением вздохнув, заснули. Румянцев, растянувшись на свежей соломе, крепко спал, подавленный обильным количеством съеденной пищи и не в меру выпитой горилки. Не спал лишь Грицко. Подслушав случайно разговор своих родителей, он с горечью думал: «Старые людины! Чего задумали! А вот не Сувать же тому». Рассуждая так, он подполз к Румянцеву и слегка толкнул его в бок.