Макей в длинном чёрном казакине, опоясанный широким рёмнем, и Сырцов в полушубке желтой дубки и в шапке вышли из землянки и остановились, жмурясь на солнце. К ним скорым армейским шагом подходили командиры групп, политруки и, доложив о готовности, отходили на шаг в сторону в ожидании–приказа. Подошёл и парторг Пархомец. Он запросто поздоровался со всеми за руку, спросил, что случилось.
— В Дзержинске немцы, — сказал комиссар.
— Мы‑то что же — в Дзержинск или от Дзержинска?
— В Дзержинск, — сухо ответил Макей.
— Я так и думал, — убеждённо сказал Пархомец. — Если немцы оказались бы на луне, Макей, наверное, и на луну забрался бы.
Макей скосил на него свои серые глаза и улыбнулся. Подошли к партизанам, выстроившимся в две шеренги. Винтовки у всех приставлены к ноге, за плечами вещевые сумки, сбоку в зелёных противогазах и кожаных подсумках на поясных ремнях — патроны.
— Здравствуйте, товарищи! — звонким голосом сказал Макей и приложил руку к головному убору. Поднял руку и комиссар. Лёгкая, как тень, улыбка блуждала по его сухощавому лицу и он ласково осматривал строй, останавливая свой взор то на одном, то на другом партизане. Партизаны ответили сдержанно, глухо, словно прошумел где‑то недалеко рокот морского прибоя и, откатываясь, сразу стих, шумя галькой.
Уже была ночь, когда партизаны проходили через сожжённое Усакино. Чёрные печные трубы, облитые голубым светом луны, скорбно возвышались над пепелищами, как немые свидетели фашистских злодеяний. Макей сказал ехавшему сзади него адъютанту Миценко, чтоб он позвал к нему Павлика Потопейко, Петра Петровича Гарпуна, Федю Демченко, Михася Гулеева и Сашу Прохорова. Потом он приказал остановить отряд.
Сошёл и сам с коня и, радуясь возможности размять ноги, начал ходить по дороге взад и вперёд.
Вскоре подошли вызванные товарищи. Павлик Потопейко, почти мальчик, с румянцем на пухлых щеках, неловко доложил о том, что он явился. Тяжело ступая, вразвалку подошёл грузный коротыш Гарпун. Рыхлое тело его на коротких ножках обвисло, обмякло, обрюзгшее лицо выражало крайнюю степень усталости. У Макея где‑то шевельнулась жалость к этому человеку, но он быстро подавил её.
— Что скажете, товарищ командир?
Голос у Гарпуна глухой, вялый — голос усталого человека. И опять Макей поколебался: «Не отправить ли его обратно? Нет, пусть тянет нашу лямку!» Не любил Макей этого партизана. И не любил не столько за его надменный вид и вечные разговоры о том, как он «фон бароном» разъезжал на «персональной» машине, сколько за его трусость и за тот животный страх, который застыл на его обрюзгшем жёлтом лице с тех пор, как он очутился в партизанах. «Может, правы товарищи, говорящие, что война проверяет дела и дух человеческий?»