В его мозгу зреют строки исключительной поэтической силы.
Африка Красная земля черного человека
Земля где можно встретить самого себя когда осядет пыль
Здесь варварство и дисциплина живут в ладу как верные супруги
А чтоб добраться до сердцевины ты должен вырыть в кожуре колодец
Здесь каждому дано узреть себя в лоснящемся лице эбенового древа
И так далее.
Так и видишь Африку. Зачем куда-то ехать?
О Африка иссохший берег Млечного пути
Луна луны без электричества и без воды
Слону лишенному своих космических сапог не далеко дано уйти
Оружие здесь примитивно но солнце было сражено
И вот его большое тело распластанное по земле
И так далее.
Но он уже не верит в поэзию, а следовательно, и в Африку он больше не верит.
Африка всегда была для него не более чем поэтическим вымыслом, неким пространством, где воображение поселило самых фантастических животных: слона (слона!), жирафу (жирафу!). Но раз поэзия больше не в состоянии облекать ее в слова, Африка должна исчезнуть. Сколько уж времени она не порождает новых толстокожих? И нам, прагматикам, нет больше дела до ее детских сказок. Африка осталась в прошлом.
Это был всего лишь сон.
Наивная выдумка о сохраненной невинности, о первобытной жизни, дошедшей до наших дней. Бурно восторгаясь аутентичностью каких-нибудь масаи[1] или фульбе[2], западный путешественник отказывается признавать и осознавать свою собственную — аутентичность вдруг ни с того ни с сего оказывается синонимом простоты и бескультурья. Он делает вид, что завидует фульбе и масаи, не растратившим своей самобытности, и жалуется на собственную принадлежность к катящейся в пропасть цивилизации, лживой и разобщенной.
Однако все эти восторги, позы, ужимки и жалобы как раз и являются отличительными признаками аутентичного западного путешественника.
Да, у него есть собственные теории, и он охотно делится ими с окружающими. С тех пор как его пригласили в Африку, он считается большим экспертом в этой области. Западный путешественник, к примеру, говорит он и даже осмеливается утверждать, считает каждого фульбе и масаи типичным местным жителем, чья личность в значительной степени сформирована соответствующими традициями, ритуалами и обычаями; они такие трогательные, что он не может на них наглядеться.
Где еще увидишь людей, живущих не во лжи?
Где бы ни находился фульбе, он всегда остается фульбе. Он фульбе на все сто. Он фульбе с головы до пят. Он фульбе, даже когда спит. Он добровольный узник своей фульбистости. Никто не сравнится с фульбе по фульбистости, и уж точно не масаи, в котором для этого слишком много масаистости, который масаи до кончиков ногтей, который даже о посторонних предметах думает масаисто, который никому не уступит ни грамма своей масаистости, о чем свидетельствуют каждый его масаистый жест и каждый его масаистый поступок.