Глухо стучат молота по камню, высекая искры. Звенят сломившие ноги кандалы. Чадит сальная плошка, освещая подземелье тусклым неверным светом. В забое в любую пору года душно, и спертый воздух теснит грудь…
Для Ивана три пуда — урок сходный. А Мирону Горюнову неподсильно. Не стар еще, да четыре года каторги надломили мужика, увели былую силу. А пыль от свинцовой руды насквозь все нутро прожгла. Перемогая стук молотов, рвется из груди его злой надрывный кашель. Молоток валится из усталых рук.
— Передохни, Мирон, — говорит Иван.
— В могиле наш отдых, — натужно отхаркиваясь, отвечает Мирон. — Урок не сполншнь, надзиратель рыло искровянит.
— Передохни. Подсоблю.
…Не легче и ночь в тюремной казарме. Теснота. Нары в два этажа. Подстилка — перепрелое сено. Вонь от него круто приправлена запахом мокрых портянок и давно немытых тел и дымным чадом самосада маньчжурки, который без останову курят три солдата и унтер, несущие внутренний караул в казарме.
На нарах вповалку каторжные. Кто храпит, кто хрипит, кто стонет…
В такие долгие тюремные ночи рассказывал Мирон Горюнов Ивану про жизнь свою на воде, про родные раздольные сибирские края.
— Черт бы ее не видал, вашу Сибпрь! — злобился Иван.
— Нет, паря, не знаешь ты нашей Сибири, — убеждал Горюнов. — Первое дело, всего вдосталь: и пашни, и покосу, и лесу. Опять же без бар жили, вольные хлебопашцы.
— То‑то вольно живешь.
— Грех да беда за кем не живет… Конечно, я у нас притеснение от казны… Да не вековечно же так, поди! Должна и нашему брату доля быть…
Иван в злобе только матерился.
— В нашем селе, — рассказывал Горюнов, — Урик село прозывается, двадцать верст от Иркутска, проживал на поселении барин один Михаил Сергеич. И фамилию знал я евоную, да запамятовал. Допрежь того каторгу отбывал он на рудниках. Может, вот в том самом забое, где мы с тобой.
— Как же это, барина да на каторгу?
— Из этих он, из государственных преступников. Слыхал, в Питере на Сенатской площади дело было?
— Не слыхал.
— Конечно, молод ты. Дело до твоего рождения было…
И долго рассказывал Горюнов, как подымались хорошие люди на царя, как хотели добыть волю народу.
Иван слушал нехотя, сказал:
— Барская затея. Что царь, что барин, что купец. Все на нашу голову.
— Так оно, — согласился Горюнов. — Однако и бары разные бывают. Вот Михаил Сергеич говаривал, покуль хоть один зуб во рту, и тем бы, говорит, загрыз всех супостатов, притеснителей народу…
— Что ты со своим Мнхал Сергеичем! — разъярился Иван. — Какая мне корысть, что он такой пригожий! Я‑то в кандалах! Да и ты тоже…