— Не стоит! — воскликнул я, опасаясь, что полковник мог немедленно перейти от вопроса к действиям.
Митрофан Андреевич ухмыльнулся:
— Не стоит, так не стоит! Тогда поверьте на слово: между этими поверхностями есть вставки, придающие бумажнику общую форму. Так вот: обычно эти вставки делают из толстой прессованной кожи, а в дешевых бумажниках — из картона. Но у Талобелова они были стальными.
Я понял, но удивился еще больше:
— Господи! Зачем? Ведь это должно быть страшно неудобно!
И снова Митрофан Андреевич ухмыльнулся:
— Спросите у Михаила Фроловича! Или у Сергея Ильича. Или у Юрия Михайловича. Или…
— Стойте, стойте!
Чулицкий:
— Это совсем просто, Сушкин! — Михаил Фролович полез во внутренний карман и вынул свой собственный бумажник. — Держите!
Я взял. Бумажник оказался тяжелым и… непроминаемым. Тогда меня осенило:
— Пуля!
— Верно. И нож — тоже.
Я повернулся к Можайскому:
— И у тебя такой?
Можайский кивнул.
— И у вас?
Вадим Арнольдович тоже кивнул.
— Видите ли, Сушкин, — продолжил Митрофан Андреевич, когда я вернул Чулицкому бумажник, — такая штуковина у сердца — неплохая защита от выстрела даже в упор, не говоря уже об ударе ножом!
— Значит…
— Значит, и найденный на пожарище бумажник, а точнее то, что от него осталось — пластины, принадлежал полицейскому. Нетрудно было сложить одно с другим: стальной перстень, «полицейский» бумажник… Талобелов!
Воцарилась тишина.
— Но кто же тогда, — ожил, наконец, Чулицкий, — тот странный старик? Зачем он выдал себя за Талобелова? Что скажете, Вадим Арнольдович? У вас есть какие-нибудь мысли по этому поводу?
Гесс, не менее других пораженный рассказом Митрофана Андреевича, выглядел растерянно и все же — упрямо:
— Я все-таки склонен считать, что это и есть Талобелов, — заявил он к всеобщему нашему изумлению.
— Да ведь я говорю вам… — начал было Митрофан Андреевич, но вдруг замолчал.
Это внезапное молчание было настолько красноречивым, что не оставляло никаких сомнений: полковник до чего-то додумался!
— Ну! — воскликнул тогда Чулицкий. — Ну? Что вы хотите сказать?
Митрофан Андреевич помялся, лицо его немного побледнело. Он словно собирался сказать какую-то крамолу — так не хотел и одновременно с тем горел желанием высказать зародившееся в нем подозрение.
— Митрофан Андреевич!
— Да, господа, да… — полковник пришел в себя. — Мне вот что подумалось: а если Сушкин прав?
— Сушкин?!
Вскрик — совершенно неприличный! — Чулицкого заставил меня поежиться.
— Да, именно Сушкин! — настаивал Митрофан Андреевич. — Разве не мог Талобелов и в самом деле переметнуться?
— Не мог!