— Ну, я надеюсь, — сказала Галина с лёгкой неприязнью. — Тогда забирайте вещи и возвращайтесь в роту. Вы ведь здоровы?
— Здоров, — ответил Артём, хотя уверенно подумал: «Я ужасно болен. Я скоро сдохну».
Галина опять потрогала карандашом свой висок.
Висок был бледный, чуть впалый. На карандаш упала тёмная прядь.
— Так не ваши карты? — спросила Галина.
— Да нет. Я играть-то не умею, говорю.
— А что умеете? — Галина разговаривала отстранённо, думая о чём-то другом.
— Не знаю… — Артём посмотрел на прядь и, сам от себя не ожидая, пошутил самой дурацкой шуткой, которая могла ему прийти сейчас в голову. — Целоваться умею.
Галина отняла карандаш от виска, словно он мешал бы ей поднять удивлённые глаза.
Иронически осмотрела Артёма. Отёк с той половины лица, где его подшивали, ещё не спал окончательно… нос этот припухший, потный лоб, грязные волосы, сухие губы… прямо смотрящие глаза, где наглость и лёгкий испуг замешались одновременно…
Она сделала короткое движение карандашом: выйди отсюда, дурак.
* * *
На обитом, затоптанном, из двух деревянных брусков пороге Информационно-следственного отдела Артём некоторое время озирался в поисках своего красноармейца.
Подумав, решил вернуться обратно — не хватало ему ещё одного нарушения.
«Как это назовут? — думал Артём устало. — Побег из-под стражи?»
Его остановили на посту внизу:
— Кого ищешь?
Сопровождавший Артёма красноармеец сидел тут же, трепался о чём-то со старшим поста.
— Его, — указал Артём.
— Чего тебе? — спросил красноармеец.
— Меня отпустили назад в лазарет, — сказал Артём.
— И чего мне? Донесть тебя? — спросил красноармеец, пихнув старшего поста: посмотри на чудака.
Оба зареготали, показывая тёмные рты с чёрными зубами.
— Компас не дать тебе? — крикнул постовой вслед, и зареготали снова.
«Из морячков», — предположил Артём равнодушно, словно чуть подмороженный.
На улице стояло вечернее соловецкое солнце, пронизывая лучами тучи. Лучи мягко и скользко шли по-над кремлёвскими стенами, и всё в воздухе казалось подслащённым.
По пути в лазарет Артём размышлял обо всём одновременно, словно избегая думать о самом главном, — но эти попытки были тщетными.
«…Солнце так светит… — вспомнил и передразнил Афанасьева, — только на санках кататься по такому закату…»
«…Боится, что заложу его… — без улыбки смеялся над Афанасьевым. — Три рубля дал! Хитрый рыжий сволочуга…»
Но зла на ленинградского поэта всё равно не было.
Вспомнил про владычку Иоанна с мешком, в котором лежала посылка, и подумал: «…Сейчас немедленно всё сожру… удушусь, а съем — всё равно в роту идти… Может, оставят переночевать в лазарете?.. Пасть доктору Али в ноги?.. Нет, не выйдет…»