Фамилию «Эйхманис» полковник, кстати, не знал — хотя литературой на сопутствующую тематику был уставлен кряжистый книжный шкаф в его кабинете: за что сажали, кто развалил, крушение подполья, гибель империи, демоны революций, крах и возрождение, снова крах.
Я сказал, кто это такой — Эйхманис. Полковник только предположил национальность моего героя. Не угадал, но я не стал разуверять.
Дочь сразу взяла трубку.
Она никогда не слышала моего имени и не видела никаких причин для встречи. Фамилия у неё, естественно, была другая. Голос её звучал не то чтоб молодо, но бодро — по звуку походил на — знаете, когда сухие прутья горят и жёсткий треск стоит? — вот на это всё.
— Но это ваш отец? — не отставал я, уже понимая: ничего не получится.
— Что вам нужно? — спросила она.
Подождала, пока я искал завалившийся в глотку ответ, и, не оценив моё горловое пение, положила трубку.
На другой день перезвонила сама: приезжайте, чем могу — помогу, хотя вряд ли я могу быть полезна.
Никогда бы не определил по виду, сколько ей лет.
То есть по самым трагическим расчётам (она родилась через несколько месяцев после того, как Эйхманис был зарыт на Бутовском полигоне) — год рождения её был 1939-й.
Но какие тут семьдесят пять! — нет. Спокойная, улыбчивая немолодая женщина, в строгом костюме, без драгоценностей на пальцах.
Эльвира Фёдоровна.
Квартира чистая, много дерева, хорошие ковры на полу, люстра, сделанная под керосиновую лампу, — всё выверено, хотя нет ощущения, что в доме обитает или бывает мужчина. Похоже, живёт одна. Даже непонятно, заходят ли сюда гости, — воздух такой пустой.
Я чистосердечно открыл, чем занимаюсь, и дал несколько написанных глав. Она положила их на стол, машинально погладила рукой. Рука была тонкой и сильной. Ногти женские, ухоженные, некрашеные или крашенные бесцветным лаком, я не очень понимаю.
— У вас сохранились его фотографии? — спросил я и посмотрел на стены.
Отчего-то, пока поднимался по лестнице, казалось, что на стенах должны быть изображения отца: вот он проводит поверку во дворе Соловецкого лагеря, вот он идёт по Красной площади, а вот с женой, смеются.
Фотографий на стенах не было. Никаких. В книжном шкафу ровно стояла классика: последним классиком был Чехов. Не было даже Горького. Впрочем, да, Набоков — русский Набоков. Наверное, ещё был Бунин, но я не разглядел.
Она встала, открыла створку, достала альбом — он лежал сверху, похоже, приготовленный к моему приходу.
— Вот, несколько.
Эйхманис на охоте, это соловецкая фотография, — улыбающийся, почему-то с усиками, очень красивый, в свитере, без шапки, высокие сапоги, ружьё…