И ещё про то, что здесь якобы зверская дисциплина.
(На самом деле всё сложнее: иногда зверская, иногда совсем расслаблены вожжи.)
Ф. говорит, что дисциплина неизбежна — иначе будет распад. Политические в Савватьево отлично это доказали. Если бы так, как политических тогда, распустили всех — все бы ходили около вышек, кричали «бараны!» на красноармейцев и болели цингой от скуки.
Я чувствую, что он прав, и когда говорю это «политическим», или просто любым разумным заключённым (таковых меньшинство), или сексотам, всегда вижу, что они не хотят этого понимать, у них якобы «своя правда».
26 мая
Сегодня передала ему слова, которые Граков слышал на лагерных посиделках от владычки Иоанна: «Я был готов поверить в советскую власть и по мере сил пособлять ей в работе, когда б не здешнее зверство».
Ф. отмахнулся. Быстро и почти равнодушно сказал, что никто не знает, как управлять лагерем, этому нигде не учат. Но те, кто винит нас за жестокость, ни дня не были на фронте. Говорил про Троцкого и расстрелы в те годы: я этого не видела, но много слышала — да, это было, и действовало. Страшно, но часто действовало только это.
«Семь тысяч человек, и у каждого бессмертная душа, а я взял её в плен, — сказал Ф. — Душа томится и стремится вверх и во все четыре стороны. Но если я на минуту ослаблю пальцы — леопарды съедят попов, штрафные чекисты убьют леопардов, а потом их съедят каэры, а тех передушат политические из социалистов».
И он показал рукой, как ослабит пальцы.
Пальцы у него тонкие, белые, очень сильные; иногда делал мне ими больно. Теперь я скучаю, чтоб было больно хотя бы ещё раз.
1 июня
Ф. смотрел церковь при кладбище, где разрешил проводить службы, я была с ним. Это всегда такая радость — быть с ним, даже если он не обращает на меня внимания.
Я стала куда более сговорчива, смешно.
Пока он разговаривал с попами, у которых всегда целый свиток просьб и пожеланий, ушла гулять по кладбищу, люблю.
Смотрела на один памятник: очень тяжёлый валун, думала: как же его принесли? Или покойника принесли к валуну и зарыли под него?
Тихо подошёл владычка Иоанн, приветливо поздоровался, я ответила.
С полминуты смотрел вместе со мной на валун, а потом вдруг сказал:
— Любовь внутри скобок, а смерть — за скобкой.
Я сначала не поняла, о чём он, а потом думала об этом весь день. Всё это поповщина, конечно… но почему-то думала всё равно.
(позже)
Однажды допрашивала Иоанна на тему их ссоры с польскими ксендзами.
Иоанн говорит:
— Они уверены, что в нас, православных, вовсе нет благодати, а мы не против, если и в них есть.