— Через три или четыре дня.
— Не говоря ничего мне; как если бы она съезжала из гостиницы.
— Нет. Она наоборот мне сказала, что хочет поговорить с вами с глазу на глаз.
Я поднимаюсь, и она жалуется, что я никогда не захожу ее повидать, и закончила тем, что, поскольку я пренебрег ее рукой, которую она мне предложила, она не желает более давать повода для критики и даже для клеветы. Она благодарит меня за все добро, что я сделал ее дочерям, и она уезжает, прежде чем потеряет трех, что у нее остались. Она оставляет, впрочем, возможность мне следовать вместе с ней и поселиться так, как мне хочется, в сельском доме, что у нее есть вблизи столицы. Я не мог ей сказать ничего иного, кроме как что она вольна поступать, как хочет, и что мои дела не позволяют мне жениться.
Виктория в тот же день пошла сказать своему прокурору, что ее мать хочет с ним говорить, он пришел, сделал все, что она хотела, и три дня спустя она собралась, чтобы ехать в пакетботе на Остенде. Утром, поднимаясь, я узнал от Виктории новость, что через четыре часа они должны погрузиться на корабль; несмотря на это Ипполита и Габриелла хотели сесть на лошадей, как мы решили накануне. Молодые девушки развлекались, но я был безутешен, как обычно, когда должен оторваться от объекта моей любви. По возвращении домой я лег в кровать, я не захотел обедать и не хотел видеть трех сестер, пока они не собрали свой багаж. Когда я сказал Габриеле, что, уезжая, она оставляет меня несчастным, она не знала, что ответить, кроме того, что я могу следовать за ней. В момент, когда они должны были ехать, я поднялся, чтобы не видеть у себя в комнате их матери; я увидел ее в ее комнате на канапе, когда двое мужчин готовы были нести ее в мою коляску, которая стояла у дверей. Мои слуги отнесли все ее имущество на корабль. Видя, что я ничего ей не даю на ее путешествие, она призналась мне чистосердечно, что у нее в кошельке есть сто пятьдесят гиней, которые я дал ее дочерям, которые все трое были здесь, утопая в слезах.
Когда мои слуги вернулись, сказав, что они уехали, я приказал, чтобы мои двери были для всех закрыты. Я провел три дня в печали, занятый разработкой своего плана. Я растратил за месяц с ганноверками все деньги, что у меня были от моих драгоценностей, и у меня было более четырехсот фунтов стерлингов долгов виноторговцу и другим поставщикам на мой ежедневный стол. Решив ехать в Лиссабон морем, я продал крест моего ордена, шесть или семь золотых медальонов, вынув из них портреты, что в них находились, все мои часы, кроме одних, и два кофра, полных одежд. Оплатив всем, я остался хозяином двадцати четырех гиней. Я покинул прекрасный дом, который занимал, и поселился у мистрис Мерсье, в ста шагах от Сохо Сквер, за гинею в неделю, только со своим негром, которого по всем соображениям мог считать верным. Приняв эти меры, я написал г-ну де Брагадин, чтобы прислал мне аккредитивом две сотни цехинов; мне не нужно было больше, из тех денег, что у меня должны были быть в Венеции, откуда в течение пяти лет я ничего не брал.