В письме 15 октября из Калуги: «Как же вы сделали, чтобы не быть на смотру у государя, или вы были?»
По этим отдельным фразам из писем Каверина (ответные письма не сохранились) можно себе представить, пусть приблизительно, чем жил и дышал Виктор Тепляков.
С юных лет он увлекался поэзией Байрона. Много читал, свободно владея французским и немецким языками, достаточно понимая английский, итальянский, древнегреческий и латынь. Он сам уже писал стихи, но только два стихотворения удалось ему напечатать до ареста в 1826 году. Писал он в духе времени, то есть в элегическом роде. Сквозь некоторую выспренность его элегий пробивалось нечто реальное, подлинное:
Вотще мне рай твой милый взгляд сулит. —
Что мертвому в приветливой деннице? —
Пусть на твоей каштановой реснице
Слеза любви волшебная дрожит…
Кто была она — с каштановыми ресницами — мы не знаем.
В мае 1824 года он был произведен в поручики, в марте следующего года получил просимую отставку и снял гусарский мундир. А еще через год с небольшим его заключили в крепость, в Невскую куртину, откуда затем перевели в бастион Анны Иоанновны, в камеру № 4.
После памятного петербуржцам страшного наводнения поздней осенью 1824-го многие казематы Петропавловской крепости все еще не могли просохнуть как следует. Тем более что их никогда не держали открытыми настежь. Когда здесь топили печи, ручьи бежали по стенам, на которых пробивался мох. Арестант Виктор Тепляков мрачно замечал:
Ручей медлительно бежит
Зеленой по стенам змеею.
Еще можно было бы упомянуть о мокрицах, выползающих изо всех щелей, о тусклом свете сальной свечи под закопченным низким сводом потолка…
Без пера и бумаги Тепляков угрюмо слагал стихотворные строки — должно быть, твердил их себе, стиснув пальцы и поплотнее запахиваясь в арестантский халат, или кутаясь в суконное одеяло на жесткой койке, или шагая из угла в угол, чтобы согреться:
А в сей пучине — мрак сырой;
Здесь хлад осенний и весной
Всю в жилах кровь оледеняет.
Кровь леденела не только от холода. Приходили минуты отчаяния, когда он не мог удержаться от слез. Ночами так трудно было уснуть в этих каменных стенах:
В них сна вотще зеницы ждут —
И между тем в сей мгле печальной
Без пробужденья дни текут;
Минуты черные бредут
Веков огромных колоссальней.
И неизвестно было, какой расправы можно ждать впереди. На допрос его долго не вызывали, считая, должно быть, что с решением этого дела спешить нечего (были дела поважнее, в других казематах сидели восставшие 14 декабря), так что пусть он дожидается своей очереди, дрогнет в каземате и проникается сознанием своей вины.