— Справедливый гнев народа — сказал Итин — припомнили им, за прежнее все. За то дело тебя искали тогда, чтобы наградить. Орденов наших еще не было — но что-нибудь придумали бы.
— А я тебя искал. Трижды приходил к вам, в ваш самый главный Комитет — но так выходило, что ты всегда был где-то. Вождь по коридору с чайником шел — меня чуть не ошпарил, задев среди толпы. Где ж ты был, старшой? Ведь встреться мы тогда…
Итин помнил Десять Дней — как сверкающую череду событий. Надо было создавать комитеты, как и отряды рабочей гвардии; надо было печатать воззвания и везти их распространять; надо было принять делегатов из провинции и связаться с товарищами на фронте и в других городах; надо было освободить из тюрьмы товарищей и поместить туда внесенных в списки «подозрительных». Затем еще оказалось, что чтобы город не замер в параличе и голоде, надо поддерживать работу электростанций, водопровода, трамвая, пекарен, почты, пожарных частей. Время вдруг понеслось галопом, и надо было сделать и успеть столь много, что не оставалось минуты даже чтобы умыться и поесть. Ночевать приходилось в самых разных местах — в заводском комитете, в цеху, в казарме, в какой-то квартире; днем же все бежали, кричали, искали кого-то; приходилось думать, как бы оказаться сразу в паре-тройке разных мест.
— Ты бы к любому обратился — сказал Итин — ведь мы же, партия, все заодно. Нашли бы тебе дело…
— Я же никого там не знал! Главное, не знал — может, у вас все еще ко мне счет? За убитого вашего — вдруг, я бы тебя подвел? Потому — только тебя и искал, тебе бы все, как на духу выложил. А вышло — опять. Ходит, спрашивает — подозрительно, документ глянули — узнали, что «благородие». Тут же схватили и куда-то повели, с матюгами и прикладом в спину — а я, после городовых на набережной, вовсе не верил в ваш гуманизм: к стенке без вины не хотелось. И не оставалось ничего — трое ваших было, с красными повязками, но выждал я случай, и положил всех голыми руками, насмерть, без шума — как гансов; после фронтовой разведки, литературный фон Дорн передо мной щенок неумелый. Оружие взял, бумаги свои обратно, для маскировки повязку снятую на рукав нацепил — и вышел спокойно, как вошел.
— Сукин кот, так это был ты? — воскликнул Итин — мы же тогда решили: заговор, трех наших убили прямо в Комитете! Первые бойцы народной милиции, павшие за революцию — с почестями и оркестром хоронили! Ведь хорошие ребята были, из заводских, сознательные, добровольцы — и семьи у них! Зачем — сослался бы на меня, сказал бы…
— Так ведь не знал я: вдруг тебя бы подставил? И привычка с войны — если кто против тебя с оружием, то или его жизнь, или твоя, если успеешь — совесть чиста. Так и вышло вот — второй раз. Сначала один, после сразу трое.