Повысив зарплату с пяти франков в час до семи пятидесяти, оккупанты заставляли рабочих приходить каждый день в семь часов утра и оставаться до шести вечера независимо от того, на сколько часов и когда отлив обнажал морское дно. В результате грузовики наполнялись песком и галькой, как будто в самой Ла-Рошели не было своего песку и своих камней. Гитлеровцы были шумны, крикливы и органически самодовольны — никакой критики, исходившей даже от самых преданных им людей, они не терпели. От криков и шума толку было немного — регулярно отъезжали грузовики, управляемые немецкими шоферами, регулярно отчаливали пароходы, ходившие из Буярдвиля в Ла-Рошель, но гравия к месту назначения доставлялось так мало, что из центра еженедельно приезжали высокопоставленные чиновники в военных мундирах, начинался разнос, начальники работ сменялись один за другим…
Доминиковский мотор, втаскивавший вагонетки на дюну, испортился от перегрузки, пришлось выписать другой, но и другой испортился через несколько дней, выписали третий, который вообще не желал работать. Ежедневно в песке терялись рельсы — немцы решили их не убирать после работы, и за ночь рельсы на целый метр заносило песком. Рабочие же, пользуясь тем, что еще был в силе приказ относиться к ним корректно вагонетку нагружали не в десять минут, а в двадцать, и не вдвоем, а вчетвером.
Осокин, как только немцы взяли в свои руки карьер Доминика, бросил работу на гравии, к большому удивлению Маршессо и Фуко. В то время преследования и аресты уклонявшихся от трудовой повинности еще не были в ходу. Рука оккупантов «корректно» душила Францию: из страны вывозили все, что можно было вывезти, — начиная со старых шин и кончая кружевными занавесками. За все платилось французскими франками, которые печатались неизвестно кем и в количествах, не поддающихся учету. Жизнь дорожала со дня на день, с рынков исчезло все — и мануфактура, и металлические изделия, и пищевые продукты, кроме тех, которые очень скупо выдавались по карточкам.
Осокин полагал, что если тридцать пять человек из Сен-Дени, то есть вся молодежь, за исключением двух или трех, освобожденных от воинской повинности, находятся в плену, то старики крестьяне не смогут сами справиться с обработкой виноградников, требующих неусыпного ухода. Но напрасно он ходил по крестьянским дворам. Ни его рост — один метр семьдесят восемь сантиметров, — ни мускулы, которые он нагулял на гравии, не производили никакого впечатления. Крестьяне вздыхали, древним жестом крестьян всего мира чесали за ухом и отвечали туманно: «Может, осенью, когда начнется сбор винограда, а пока… Нет, пока мы и сами справимся. Да и урожай был в прошлом году такой плохой, что никак не свести концы с концами». Урожай в том году был одним из самых лучших за всю историю Олерона, но доказывать это было, конечно, бесполезно.