— Хочешь банан? — донесся его голос. — Недавно с дерева, это не то что в супермаркете.
Какие супермаркеты могут быть в раю?!
Конечно, я согласилась на банан, и, усевшись возле раскрытого окна, мы с Кевином слопали по паре длинных, ровных плодов, вкус которых и впрямь показался мне особенным. Ветер с моря доносил солоноватый привкус счастья, который всегда бывает таким из-за того, что приходится вдосталь наплакаться прежде, чем заслужишь его. Но сейчас оно не казалось мне настолько далеким, как было еще, скажем, пару дней назад.
Мы ни о чем не говорили с набитыми ртами, в которых растекалась сладость, только все время переглядывались и улыбались друг другу. И я подумала, что так хорошо мне вряд ли было бы даже в постели, на шелковых простынях. Я пыталась запомнить все ощущения этих минут: близкий, вкрадчивый говор моря, обилие пьянящих цветочных запахов, тепло плеча Кевина, которого я слегка касалась. Когда еще это могло случиться со мной?
— В какой манере он пишет? — спросила я о его отце, когда с бананами было покончено и золотистые шкурки осели крупными лилиями на подносе.
Кевин задумался:
— У него нет единой манеры. Он экспериментирует в каждой своей работе.
— Наверное, это наивный вопрос… Но тебе нравится, как он пишет?
Он улыбнулся:
— Верно, наивный.
— Ну, прости! Я не слишком искушенный знаток живописи. Не хочешь, не отвечай.
— Я просто не знаю, что тебе ответить.
Нужно было отстать от Кевина, а я продолжала допытываться:
— Но ведь у тебя есть какое-то отношение к его работам?
И он ответил так жестко, как ни разу до сих пор не говорил со мной. Вообще ни с кем.
— У меня есть определенное отношение к нему. И я не могу отделить для себя художника от отца. Может быть, это неправильно.
«Я тоже не могу, — подумала я. — Эти проклятые чемоданы так и громоздятся между мной и моим отцом. Ни одному из нас не преодолеть эту гору».
Следовало бы сказать об этом Кевину, вдруг ему стало бы легче оттого, что не один он такой — сирота при живом отце. Но почему-то я не могла даже заговорить с ним об этих чемоданах.
— Я не должен тебе говорить, — внезапно произнес он с досадой. — Но я надеюсь, ты никому…
— Само собой, никому!
Кевин резко взмахнул рукой:
— Ты видишь, как он живет? Тебе нравится?
— Ну… — неуверенно промычала я, боясь попасть впросак.
— Шикарно, правда? И ты правильно заметила, он так живет уже несколько лет. Почти десять.
— Десять?!
— И все это время мама работает, как проклятая, чтобы выжить с тремя детьми. Пишет и пишет свои статьи днями и ночами.
Я уточнила:
— Она журналист?
— И хороший. Но у нее ведь никакой личной жизни. Совсем никакой. Разве это нормально? Только дети.