Он жил в доме уже две недели. Я прекрасно помню день, когда его аэроплан, покружившись и едва не задев крышу летней кухни, упал во двор. Над ним курился черный едкий дым. Каким-то чудом он сумел посадить машину и выбраться из нее до того, как она развалилась на куски и вспыхнула.
Мой отец, работавший в то время в поле, тоже видел аварию. Вместе мы подбежали к остаткам самолета. Огонь не коснулся пилота, но одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что мужчина серьезно ранен. Вдвоем мы занесли его в дом и по лестнице подняли наверх, в эту комнату.
Летчик был американцем. Невзирая на сильнейшую боль, он все же успел приказать моему отцу поскорее потушить пожар, потом потерял сознание. Если бы дым увидели немцы, нам пришлось бы плохо. Летчик отвратительно изъяснялся по-французски, мы же не говорили по-английски совсем. Но он сумел объяснить нам то, что хотел. Отец поспешил загасить пожар, а мне велел позаботиться о раненом.
Я сняла с него защитные очки и летный шлем. По мере того как я стирала грязь и копоть с его лица, сердце мое билось все быстрее. Он был очень хорош собой, этот парень с волнистыми каштановыми волосами, непослушно падавшими на лоб. Пальцы мои одеревенели, я думала, что не смогу раздеть его, но выбора не было: я должна была закончить начатое. На простыне остался кровавый след, следовало обработать и перевязать рану.
Позже я узнала, что из эскадрильи в живых остался он один. Пуля прошла навылет чуть сердца. Пока я промывала рану, он потерял сознание и застонал. На мои глаза навернулись слезы.
Он должен был поправиться. Но до возврата к активной жизни было еще далеко. Поскольку отец работал с утра до вечера, вся ответственность по уходу и лечению легла на меня.
Когда я вошла в комнату, он полулежал на подушках, сложенных в изголовье старинной кровати. Я опустила глаза, чтобы не видеть его обнаженную грудь, потому что всякий раз, как мой взгляд падал туда, между ног у меня становилось горячо и влажно. Одежда его настолько пропиталась кровью, что, отчаявшись отстирать ее, я просто сожгла окровавленные тряпки. Все, кроме шелкового шарфа, который я осторожно сняла с его шеи и теперь хранила у себя под подушкой.
Я знала, что под простыней он наг. Я также знала, как он выглядит, потому что каждый день обтирала его губкой.
Робея под его взглядом, я спросила, хочет ли он есть, и он ответил, что хочет. Половицы старинного дома скрипели, когда я подходила к узкой высокой постели. Опустив поднос на тумбочку, я присела на край кровати, стараясь не коснуться его ноги бедром.