Я лежала на подушках, покрытых восточными шелками, и, замирая от страха, смотрела, как он стягивает с себя рубашку, как бросает ее на пол. Каждый мускул играл под его загорелой кожей, когда он не торопясь расстегивал ремень. Не сводя с меня взгляда, он стал расстегивать бриджи.
Я задохнулась от ужаса. Улыбаясь, он подошел к кровати, на которой я лежала, не смея пошевелиться. Взяв со стола длинный обоюдоострый нож, он приподнял мои связанные лодыжки, одним движением руки разрубил крепкий узел, и ноги мои высвободились. Он нахмурился, изучая ссадины от грубой веревки, и погладил красные полосы кончиком большого пальца. Тем же манером он освободил мои руки и, заметив, что кисти побелели от недостатка крови, сердито пробормотал что-то и растер их.
Но я ошиблась, решив, что он смягчился. Он все еще намеревался отомстить. Молниеносным движением он поставил меня на ноги. Я покачнулась и упала бы, не поддержи он меня. Он самодовольно усмехнулся, когда грудь моя коснулась его груди. Запустив пальцы мне в волосы, он отклонил мою голову назад. Победно улыбаясь, он посмотрел мне в глаза, а затем, нагнувшись, накрыл мои губы своими.
Я не была готова к тому приятному теплу, которое разлилось по моему телу, согревая, как хорошее вино. Я говорила себе, что легкое покалывание и дрожь в руках и ногах происходят оттого, что я долгое время находилась без движения, но сердцем чувствовала, что это не так: это была моя реакция на то волшебство, которое творили его губы. Его язык уверенно овладел моим ртом. Его орудие, прижатое к моему животу, было твердым и горячим, и я понимала, что очень скоро он с той же уверенностью и сноровкой возьмет мою девственность.
Он начал расстегивать пуговицы на моей рубашке, и тут ко мне вернулся рассудок. Я начала бороться. Теряя терпение, он сгреб в кулак кружева у ворота и рванул вниз, разорвав рубашку надвое. Другой рукой он перехватил кисти моих рук и отвел их за спину. После еще одного долгого и глубокого поцелуя, едва не лишившего меня чувств, он поднял голову и стал медленно обводить голодным взглядом мое нагое тело.
Перемена, произошедшая в нем, была внезапной и поразительно глубокой. Мрачные черты смягчились, я вновь увидела в нем прежнего беззаботного юношу, каким он был до того, как несправедливое решение отца в пользу старшего брата превратило его в изгоя.
Глаза его, теперь уже не колодные и безжалостные, затуманились грустью. Он печально сказал мне, что я красива и мила и что моя невинность трогает его чувства. Когда он поднял руку и накрыл мою грудь, то вздохнул с такой тоской и томлением, что я, пленница, внезапно прониклась к нему сочувствием.