Дома Ожогин прошел в кабинет и попросил барышню соединить его с кинофабрикой. Чардынин, который целыми днями просиживал на фабрике, как он говорил, «для порядка», сразу снял трубку.
— Вася, — глухо сказал Ожогин. — Собирайся, Вася. Едем в Ялту. Строиться будем. Здесь делать нечего.
— Хорошо, Саша, — как всегда флегматично ответил Чардынин. — Очень хорошо.
Ожогин повесил трубку, постоял несколько секунд, уставившись в пол, потом подошел к широкому кожаному кабинетному дивану, упал на него и в тот же миг провалился в глубокий сон.
Глава V. Дело государственной важности
Долгорукий Михаил Юрьевич, полноватый невысокий мужчина, ничем не похожий на билибинские сказочные портреты своего далекого предка, сидел в собственном кабинете, расположенном на верхнем этаже нового здания Государственной Думы, которое вознеслось в Охотном Ряду три года назад и называлось москвичами не иначе как «монстр» за помпезность и диковатое смешение изломанных конструктивистских кубов с портиками и колоннами неоклассицизма. После 17-го и Дума, и кабинет министров переехали в Москву. Петербургу же оставили обязанности исключительно представительские.
Михаил Юрьевич ждал. Сейчас должен был прийти Сергей Эйсбар. Фамилия нерусская. Чужак. Это хорошо — всегда можно свалить на чужака, если все провалится. Из собранного помощниками досье следует, что талантлив, циничен и груб — продуктивное сочетание.
Долгорукий встал из-за стола и подошел к окну, выходящему на крыши домов, что лепились в переулках между Тверской и Большой Дмитровкой. На деревьях лежали шапки снега, дворники из окрестных домов помогали юному отпрыску чьей-то фамилии выкапывать из снега автомобиль — занесло чуть ли не до стекол. Долгорукий с любовью смотрел на снег, грязную кашу на проезжей части, продавщиц снеди, закутанных в платки, которые тоже застряли со своими тюками и теперь переругивались друг с другом — легко с этой дремотной страной, ни у кого нет времени сосредоточиться на своих мыслях, все всегда вытаскивают то, что где-то увязло. Хотя… Последнее время подвижки есть. Дороги начали мостить. Женщинам дали право голоса. И этот грандиозный план всеобщей электрификации. «Так у нас дело дойдет до того, что в каждой деревне по электрическому театру поставят, — подумал Долгорукий. — И кино станет важнейшим из искусств». Вот и хорошо. Народишко-то может прийти в себя и опять взяться за бунт. Ну так ему надо показать, чем бы кончилось дело тогда, в октябре 17-го, — снять на пленку эдакую молотьбу средневековую. А то и с Босхом. Чтоб прямо на улицах головы отрывали и ели.