Губернатор перестал понимать латынь… он осознал, что не помнит, чем занимались монахи в Петербурге эти два… три… дня после прибытия… не помнит многого… даже детство в болотистом Вюстелянде… осталось только название волости, но тоже истлевало, уходило…
— Per nomen sigilli! Conjuro et confirmo vos, demon fortes et potentes, in nomine fords, metuendissimi el benedicti: Adonay, Elohim, Saday, Eye, Asanie, Asarie…[7]
Острая боль в животе сложила его пополам. Миних ударился лбом о край стола, вывалился из креслам Рвота и кровь хлынула на доски. Он повалился лицом вниз, со свистом дыша, парик слетел с головы. Никогда в жизни ему не было так больно.
— Hirundinis memoria, vermis![8]
Экзорцист приблизился к нему — край балахона мелькнул возле перекошенного лица губернатора, дергающегося в луже собственной кровавой блевоты. Боль крутила внутренности, крошила позвоночник, выдавливала глаза. Нога испанца опустилась на его плечо, перевернула на спину. Миних ничего не видел сквозь слезы. В его кишках копошились личинки.
— Sub mea! Fiat servus submissa![9]
Боль стала утихать. Миних с трудом оторвал от пола голову. Его измятые внутренности горели огнем.
Через несколько минут он смог сесть и очистить глаза от слез.
— Iterum audistis me!..[10] — закончил испанец, — Теперь — ты мой пес.
Он скинул капюшон, впервые в присутствие губернатора, и Миних закричал. Кричать он мог. О да, за целый мир.
— Заткнись, — приказал экзорцист.
Губернатор замолчал.
Места для собственных мыслей и страхов практически не осталось — так становится полна шкатулка для украшений красивой дамы. Голову Миниха наполняла горькая преданность новому хозяину.
Присвистывая и завывая, как голодный волк, мокрый ветер облизывал черные кости развалившегося ночью сарая. Николай стоял на крыльце и, кутаясь в кафтан, отрешенно смотрел на деревянный скелет, сквозь который виднелось темное поле. Кривой, размытой чертой до самой небесной хляби по нему ползла рыжая, блестящая дорога. Поле тащило ее на холм, за которым она пропадала в холодном тумане.
— Хорош был сарай, — вздохнул он.
— Да что там? Гнилой был! — отозвался из конюшни Макар, — Того и гляди рухнет. Феклу чуть не прибило доской как-то раз. Так его бабы с тех пор стороной обходят. Где ж тут хорош.
— А что там на дороге? Гляди! — Николай вытянул руку в сторону разрушенного сарая.
— Что?
— Никак корова загуляла…
Макар подошел к Николаю и, сощурившись, стал напряженно вглядываться в сырую даль.
— Не. То человек, кажись. Пьяный, видать, смотри, как шатает. Во, упал!
Затаив дыхание, оба стали всматриваться в едва заметную точку на дороге. Новый порыв ветра намочил лицо Макара, стоявшего с краю навеса, и бородач вытерся рукавом.