Тих был русский лагерь. Неярко горели сторожевые костры. Кто-то усердно молился, кто-то поминал родных, милый свой дом и осеннее грустное поле, кто-то мечтал о славе, богатой добыче и добром степном коне, кто-то отрешенно точил меч и топор, проверял рогатину и лук, кто-то рассказывал сказки о смелых и удачливых богатырях, а кто-то — сказки веселые, напоследок потешал товарищей. Старый слепой лирник с поводырем завернул и к костру звонцовских ратников. Ивашка Колесо сбегал куда-то, поднес гостю большой медный ковшик, но тот строго покачал головой: ему, мол, еще у других костров петь. Голос сказителя был хрипловатый, с гнусавинкой, но песня-сказание в устах его с первых слов заворожила слушателей, и пока он под переборчатые звоны струн пел-говорил о дедовских временах, когда гордо стоял златоглавый Киев, наводя страх на Дикое Поле, ни один не шелохнулся, и слезы нетронуто высыхали на щеках и усах мужиков. Оборвалась бывальщина, лирник встал, поклонился:
— Бейтесь, ратники, с поганой силой, как бились великие прадеды наши, и о вас песни сложат. Сам я сложу — завтра, может быть.
Еще раз поклонился и ушел в темноту, к соседям. Николка Гридин, накаленный песней, толкнул соседа:
— Слышь, Алеха?
Алешка Варяг не шелохнулся, поглядывая через костер на задумчивого Юрка Сапожника, который только-только воротился из лагеря у Непрядвы. Сотский даже коня ему давал, чтоб жену проведал. Нет, не затихло ревнивое сердце Алешки, хотя примирился с судьбой и с Юрком подружился крепко. Приглядывался к новому другу и не мог постигнуть: чем взял Аринкино сердце этот безусый мастер-сапожник? Обыкновеннее парня и представить себе трудно.
— …Слышь? — снова шептал Николка. — Пошли к сотскому в дозор проситься — от нас в ночь снаряжают, я слыхал. К татарам подкрадемся, по коню добудем.
— Ох и дурачок ты еще, Николка, — беззлобно усмехнулся Алексей. — Нашто отец взял тя в поход?
Николка обиженно засопел, отвернулся.
С того дня, как покарал врага своей рукой, в душе Алексея словно переломилось что-то; одна половина отпала, другая выросла, заняла все существо парня. Стал он молчалив, хотя и не угрюм; исполнителен по-умному — не боялся собственную сметку во всякое дело внести, чтоб делать скорее и лучше; приглядчив — опять же не из пустого любопытства, как иные деревенские парни, переимчивым и хватким оказался; прежние шалости и ухарство отмел враз, будто никогда не грешил ими. «Экой ведь мужичок золотой в озорнике сидел, — дивился Фрол Пестун, присматриваясь к новому Алешке. — Видно, ратное дело по душе ему. Жаль, коли боярин заберет в дружину, добрый ведь хозяин вышел бы из Алешки».