— Отколь, соколик ясный? Не война ль опять с басурманом?
— Здравствуй, бабушка, — сказал негромко, глядя в сморщенное лицо старушки, с трудом находя потускневший, словно бы далекий взгляд и поражаясь тому, что и старые люди, оказывается, так заметно могут стареть. — Слава богу, не с кем пока воевать. Я с доброй вестью от нового боярина. Аль не узнала меня?
— Осподи, — лицо старушки задрожало. — Никак Лексей, Алешенька наш, соколик ласковай… Счастье-то Аксинье — сынок воротился.
Дрожащими руками Барсучиха поймала его стремя, прижалась щекой к сапогу, тихо плача.
— Не надо, бабушка, — смущенно попросил Алешка, не смея выпростать стремя из рук Барсучихи. — Не надо. И без того небось все глаза выплакали, а за слезами и радость проглядишь.
Видно, в своем любопытстве Барсучиха не переменилась, если тут же, осушив глаза рукавом, засыпала вопросами:
— Кто он, новый-то наш боярин? Молодой аль старый? Поди, за окладом посошным тя прислал, дак Фрол все уж приготовил.
Алешка улыбнулся:
— Все расскажу, бабушка, дай срок. Да только никакого оклада ему теперь не надобно. Не ныне-завтра сам будет, с молодой женкой да с пожалованьем от государя сиротам и вдовам ратников, побитых на Куликовом поле. Его князь Боброк золотой гривной пожаловал за дела ратные, да и государь не обошел. Давал ему село большое да богатое, он же Звонцы попросил и велел передать, што два года никаких податей от вас брать не будет.
Старуха начала креститься:
— Слава те, осподи, за этакого господина. Как зовут его?
— Тупик, Василий Андреевич Тупик. Люди-то где, бабушка?
— Да в лесу нонче, батюшка. И твои тож там. Всем миром дрова готовить поехали со старостой. Без мужиков с лесинами-то где уж бабам в одиночку!..
Алешка встрепенулся: от берега озера донесся отчетливый удар молотка по железу. Вот еще… еще… и зазвенело, забило, заахало и запело — весело, размеренно, мощно…
— Кузнец?!
— Кузнец, Алешенька, кузнец наш новенький трудится, Микула-богатырь.
— Микула?..
— Из бывших монахов он, у нас поселился, Марью хочет взять Филимонову за себя — вот как справит она сорокоуст да относит плат черный. Трое ведь у нее, и хозяйство не богатое, пил ведь он шибко, Филимон-то, царство ему небесное… А он-то, Микула, на нее не наглядится, уж на подворье кажинный день ходит — то поправит, это подладит, и ребята к нему льнут.
— С Микулой, бабушка, еще трое монахов было.
— Как же, батюшка, было-было. Да двое остались, те помоложе Микулы, они девок себе сосватали. А третий пожил да и воротился в обитель свою, очень уж богомольный, говорит, кровь пролитую отмолить надо, не дает она ему покоя…