Мазуров похлопал по плечу сидящего на полу радиста, тот обхватил прижатые к груди ноги руками, согнул спину, на которой горбом возвышалась коробка с рацией. Глаза радиста были мутными. Он мало что понимал. Мазуров поманил его пальцем. Радист понял, встал, пошел за командиром.
Стены перекосило, на полу валялись трупы, по коридорам гулял ветер, не будь пролома в потолке, они бродили бы здесь, как по лабиринту. Мазуров посмотрел на пролом, в небеса, он выбрался бы и здесь, забрался на кучу обвалившегося бетона, из которой торчала окровавленная бледная рука мертвеца, подпрыгнул, уцепился за край и подтянулся, выбрасывая тело наружу, но таким способом раненых не вытащить. Пришлось тащиться к выходу.
Штурмовики волокли товарищей, сами пошатывались от усталости, от потери крови. Дышать было тяжело из-за пыли и дыма, которые никак не могли успокоиться. Хотелось уйти отсюда побыстрее, чтобы не вспоминать о том, что творилось здесь несколько минут назад. Лучше укреплений на острове им не найти. Мазуров остался бы здесь, но ведь атаковать его будет не пехота, прежде его опять обстреляют из корабельных орудий. Лучше уйти в глубь острова, где его не достанут снаряды с эсминцев и дредноута. Там он встретится с остатками отряда Вейца. Он огляделся, подсчитывая своих людей и прибавляя к ним тех, кто должен был уцелеть у Вейца. С трудом набиралась сотня, из которой примерно четверть вообще не могла сражаться.
«И вправду можно сдаваться», — вновь подумал Мазуров, но вслух сказал совсем другое:
— Давайте быстрее.
Его фигура, стоящая на обломках форта, четко вырисовывалась на фоне неба, а он не хотел, чтобы их заметили с кораблей, но германцам, похоже, было не до них. Санитарные команды искали раненых среди морского десанта, а на входе в бухту тонул эсминец, все больше и больше заваливаясь на корму. Палуба кренилась, становилась крутой и такой же скользкой, как ледяная горка, и на ней все труднее было удержаться. Моряки побыстрее спрыгивали в холодную обжигающую воду, плыли ко второму эсминцу, благо до него было не более полусотни метров. Им бросали веревки, за которые они цеплялись окоченевшими руками, карабкались на палубу, где их укрывали одеялами, но дрожь не оставляла, и у них зуб на зуб не попадал. Им совали в руки стаканы со шнапсом, но и он, попав в желудок, согревал далеко не сразу, медленно разбегаясь по венам. Из пробоины вырывались клубы пара, обваривая людей на палубе, и вытекал мазут, растекаясь разноцветной горящей пленкой по воде.
Зрелище было красивым, не то чтобы Мазуров испытывал какое-то злорадство и радовался тому, что германцам сейчас тоже скверно. Нет. Другое это было чувство. Какой-то детский интерес. Эсминец, задрав вверх нос, стал походить на огромный поплавок, вздрагивающий оттого, что леску, привязанную к нему, ухватила просто гигантская рыба. Дернув в очередной раз, она утащила корабль на дно, а крохотные люди не могли вытащить ее на берег.