— Я сдал… — доложил Мзареули.
Харитонов раскрыл карты.
— Вос-с-мнадцать… — произнес тупо.
— Очко! — торжественно заявил грузин.
— Туфту лепишь, чурка… Я не видел, как ты сдавал…
— Я чэстный игра вэду! — возразил Мзареули гордо. — Дэньги давай!
— Ур-рою! — Харитонов, с куражливым устрашением выпятив нижнюю челюсть, схватил пулемет и, направив его на партнера, с силой передернул затвор.
Раздался выстрел.
Затем, в наступившем мгновении какой-то оцепенелой тишины ко мне пришло отчетливое понимание, что, видимо, боек щелкнул по старому, ранее уже неоднократно надбитому капсюлю…
Харитонов непонимающе воззрился на свое оружие, из ствола которого вился, поднимаясь к низкому потолку, белесый горький дымок…
По крыше с внезапной остервенелостью заколотил сменивший моросящий дождичек ливень, голубое корневище молнии извилисто раскололо небо в квадрате оконного проема, и грянул жутким знамением беды раскатистый гром…
Мзареули, прижав ладонь к груди, с какой-то дьявольской торжественностью привстал с табурета, нащупал свободной рукой свой автомат, дернул крючок затвора, послав патрон в ствол, и отчужденно произнес:
— Ти, собак, минэ убил, билят… — И, не целясь, продолжая неотрывно смотреть невидящим взором на окаменевшего в пьяном недоумении ефрейтора, слегка вздернул ствол кверху, нажав на курок.
Я даже не расслышал звука выстрела, потонувшего в новом раскате грома. Только с ужасом увидел, что на стене за спиной Харитонова внезапно появились потеки кровавых помоев с какими-то рко-белыми вкраплениями, а на лбу ефрейтора возникло небольшое черное пятно.
Харитонов словно бы нехотя опустился на колени и, не выпуская из рук пулемета, ничком повалился на пол.
Затылка у него не было. Сине-бордовое месиво.
Мзареули сделал в сторону убитого судорожный шаг, но тут нога его словно подломилась в колене, и, не отнимая прижатой к сердцу ладони, он тоже упал, оставшись лежать у порога с раскрытым как бы в беззвучном крике ртом.
Мной овладела вязкая, сковывающая все мысли дурнота. Происходящее казалось сном, наваждением, способным привидеться лишь в бредовой ирреальности горячечного забытья…
Сквозь монотонный шум ливня донесся невозмутимый и оттого словно померещившийся голос:
— Куда ставить ведро?
Стараясь не смотреть на трупы, я, сотрясаемый неуемной лихорадочной дрожью, осторожно выглянул в форточку.
У входа в караулку стоял Олег — промокший насквозь, в потерявшим свою форму зековском чепчике, с козырька которого стекали непрерывные дождевые струйки.
— Проходи… Быстро! — Я выдернул из вваренных в решетчатые двери труб запорные штыри.