Манера его поведения была весьма экстравагантна. Однажды, после обеда в доме у джазового музыканта и композитора Германа Лукьянова, мы большой компанией на двух такси поехали на край Москвы к коллекционеру Нутовичу. Всю дорогу Толя говорил с нами стихами. Стихи были, конечно, не похожи на то, что тогда я понимал под стихами, тем более было много «непечатных» выражений. Однако впечатление было очень сильное и необычное. У Нутовича в большой квартире, завешанной работами художников неоавангарда, Толя поразил всех ещё больше, так как многие, в том числе и я, впервые (это было в начале нашего знакомства) увидели, как он работает. Он потребовал краски, бумагу и кувшин воды. Кистей, кажется, не нашли, что его абсолютно не смутило. Моя знакомая села портретироваться, предварительно тщательно причесавшись перед зеркалом, ожидая, видимо, что «маэстро» будет её «писать». Однако «маэстро» выплеснул половину кувшина на лист бумаги, залив пол и часть стены; оставшуюся воду вылил в коробку со школьными красками в продолговатых металлических корытцах. Затем он стал брать эти корытца, переворачивать и шлёпать ими по ватману, размазывая растекающуюся и вываливающуюся из них краску. К нашему всеобщему изумлению, в течение минут пятнадцати было сделано три-четыре портрета, один из которых висит уже двадцать лет у моей знакомой в раме под стеклом и является бесспорным шедевром. Кроме удивительного сходства, в нём передано то, что можно было бы назвать душой и даже судьбой этой женщины. Впоследствии я много раз видел различные Толины приёмы и каждый раз не переставал им удивляться. Как известно, он говорил, что художник должен уметь рисовать всем, что только попадёт ему под руку: если нет красок, то и зубной пастой, окурками, землёй — что он нередко и делал. Часто он рисовал сразу несколькими кистями, зажав их в кулаке и тыкая в банки с гуашью, а также несколькими фломастерами. Однажды он потребовал принести из кухни какую-нибудь крупу. Нашлась овсянка. Он тут же высыпал часть пакета на засыхающую краску — и вышло здорово. Другой раз он счистил всю краску с палитры мастихином и нашлёпками нанес её на картон. Очень часто просто рисовал тюбиками, выдавливая из них краску. А один раз, прежде чем начать рисовать, он вылил на лист бумаги полстакана каберне, и это пятно дало ему цветовой камертон.
Вообще, во всём поведении и облике Зверева была очевидна склонность его к эпатажу. Конечно, он отчасти всё время придуривался. Однако маска юродивого, как мне кажется, не только защищала его внутренний мир, куда не было ходу никому, не только скрывала боль и ужас, которые он испытывал от жизни, но и давала полную свободу от всех наших условностей и дурацких приличий, позволяла жить совершенно в другом измерении и быть абсолютно внутренне свободным.