* * *
Некоторые люди — будто одноразовые. Будто Вечный Жеребец создал их лишь для того, чтобы вы встретились с ними однажды и расстались навсегда, но эта единственная встреча изменила вашу жизнь не обязательно кардинально, но существенно. Такие люди производят на нас неизгладимое впечатление, кажутся нам особенными. Мы не успеваем разглядеть их недостатки, и потому они остаются в нашей памяти едва ли не идеальными. Этакие маячки, которые ведут нас по туманной тропе жизни.
Мой отец, Честер Гиллиган, был как раз из таких. Он появился в моей жизни, когда мне исполнилось десять, и умер, едва стукнуло одиннадцать. Отец был военным, боевым офицером в черничной регулярной армии. По приказу короля Честер убыл в Таркестию за шесть месяцев до моего рождения, и потому до определенного момента я плохо представлял себе, как он в действительности выглядит. Их с матерью единственный снимок, сделанный весьма сомнительным мастером, казался мне крайне далеким от реальности. Когда мать нас знакомила, отец смотрел на меня добрыми серыми глазами, а его тонкий рот приветливо улыбался. Хмурого мужчину с тех старых портретов он напоминал мало, и слава богам — всамделишный Честер нравился мне куда больше.
Впрочем, лучше узнать друг друга нам было не суждено.
За тот год, в который уместились возвращение Честера и его безвременная кончина, мы практически не общались: будучи человеком военным, Гиллиган-старший не привык вести пространные беседы. Редкие, но меткие и очень дельные замечания были его излюбленным оружием в любой словесной перепалке с матерью. Меня же Честер изредка угощал остротами и наставлениями, которые из его уст звучали несколько странно: я никак не мог свыкнуться с мыслью, что он — мой отец. Слишком много воды утекло, и, как выяснилось, слишком малому количеству оставалось пролиться.
Честер десять лет воевал с таркестами, каждый день рисковал жизнью, рубился с десятками, сотнями местных солдат. Он вернулся из этого пекла без единой царапины, а год спустя умер в своей кровати, точно немощный старик. Какая-то таркестская зараза проникла к нему в организм и больше двух лет медленно, но верно пожирала его изнутри. Честер не страдал; у него иногда покалывало в боку, но через пару минут все проходило, и он забывал о боли. А той ночью уснул и не проснулся. Мать, поняв, что рядом с ней мертвец, заголосила и едва не сверзилась с кровати на дощатый пол. Когда она рыдала на его похоронах, я ограничился блестящими глазами. Как ни заставлял себя, так и не заплакал.
До сих пор не могу с уверенностью сказать, любил я отца или нет. Как бы то ни было, признаюсь, что не испытывал особой печали от утраты. Гражданская жизнь Честера напоминала мне падение звезды: я не замечал ее, когда она висела на небосклоне, потом недолго следил, как она несется вниз, и, едва она погасла, тут же о ней позабыл.