Зимние торопливые сумерки быстро меняли окраску морозного воздуха; сначала янтарный, он вдруг становился розовым, потом зеленоватым, все в нем казалось тонким, непрочным, исчезающим, таким же, как белесый полупрозрачный месяц, висевший в пустых небесах завитком дыма. Но уже в следующую минуту небеса окроплялись ранними мелкими звездами и в густой предночной синеве отчетливо вырисовывались темные ветки деревьев, антенны и трубы на заснеженных крышах; ярко проступали выбеленные колонны Максимовской ротонды и вспыхивали округлые макушки обочных сугробов, посеребренные бледным светом из мутно сияющих, заиндевевших окон. Катание в это время было в самом разгаре.
В такое время и вышла однажды с пустым ведром из-за церковной ограды попадья Анюта. Я увидел ее как раз в ту минуту, когда поравнялся с верхней колонкой, поднимаясь с санями в гору. Наклонив голову, Анюта шла мне навстречу мелкими торопливыми шагами. Она была в белом пуховом платке; из-под серого кроличьего полушубка на темно-зеленые ботинки с медными пряжками спускалось то же самое — черное, узкое — платье, в котором я видел ее летом. Знакомый шрам, множество раз возникавший в моих грезах, мертвенно белел на ее зарумянившейся от мороза щеке. Мое сердце застучало дробно и гулко; оно провалилось в бездонную яму, когда Анюта, приблизившись, вопросительно взглянула на меня: я стоял на ее пути, прямо на узкой дорожке, посыпанной угольной жужелицей, не в силах сдвинуться с места.
— Посторонись, — сказала она, подождав немного и пощупав кончиком ботинка лед за кромкой дорожки.
Но вместо того, чтоб посторониться, я с неожиданной для себя решительностью быстро произнес слова, которые за мгновение до этого и не думал произносить:
— Я тебя знаю, ты Анюта, жена попа Васька.
— Не попа Васька, а отца Василия, — спокойно поправила она. И тут же улыбнулась, засмеялась. — И не жена вовсе.
— А кто?
— Много ты хочешь знать, мальчик. Пусти…
— Не пущу. Говори — кто?
— Ой, какой злой выискался, — усмехнулась Анюта и поставила рядом с дорожкой на лед звякнувшее ведро. — А вот ты Алексею Мироновичу — кто?
— Какому Алексею Миро… Лёсику, что ли? Племянник.
— И я племянница отцу Василию… Санки у тебя красивые, — вдруг добавила она безо всякой связи.
— Ага, — самодовольно подтвердил я.
Сани у меня были действительно не такие, как у всех в округе, — не железные и низкие с разноцветными рейками, а деревянные, высокие, с деревянными же круто загнутыми полозьями. Их привез из Латвии Екабс и подарил мне вместе с мазью, которой я натирал полозья. Никто не мог обогнать меня на горе. Мои сани скользили легко и бесшумно — так, что я слышал за спиной только шуршание снежного вихря, поднятого ими.