– А теперь – проваливай.
Но господин Горни не двинулся с места, во всяком случае, не сразу. Лишь задрал подбородок и прищурил глаза.
– Ты давай не очень-то… – Он сунул руки в карманы брюк, побренчал ключами и, казалось, выдавил слова, не разжимая губ: – Не стоит наглеть. Я ведь и по-другому могу заговорить. Достаточно одного звонка, и тебе это известно. Всего три цифры.
Отец кивнул. Он выглядел расстроенным и каким-то таким, словно голова вдруг стала неимоверно тяжелой.
– О’кей. Делай, что хочешь. Помешать тебе я не могу. А сейчас – иди. Я два раза не повторяю…
Горни оттянул левый рукав, чтобы посмотреть на часы. Но их там не было, и он быстро почесал покрасневшее запястье. Потом внимательно осмотрел стены и пол комнаты, как будто собирался их обмерить, отлепился от притолоки, где все еще был виден мой карандашный рисунок, и не спеша вышел на лестничную клетку.
– Значит… – Он провел по плинтусу, отделявшему покрашенный масляной краской цоколь от обоев, осмотрел палец. Потом поднял взгляд к маленькому оконцу под крышей. Мать поставила туда на полочку вазу с сухоцветами. – До конца месяца вы уберетесь отсюда.
Не закрывая за собой дверь, он спустился по лестнице. А я протянул руку, хотел взяться за ручку, но тут отец повернулся и захлопнул дверь таким сильным пинком, что она опять распахнулась и едва не ударилась о горку. Я еле успел поймать.
– Что он имел в виду, сказав до конца месяца?
Отец только покачал головой. Уставившись на дымоуловитель, сову с желтыми глазами, в которых отражалось окно, он что-то обдумывал. Я повернулся, увидел под креслом ту самую бумагу. Но когда собрался нагнуться за ней, он положил мне руку на плечо и подтолкнул на кухню.
– Мне пора уходить. Соберешь мне что-нибудь поесть?
Снимая на ходу футболку, он прошел в ванную, а я достал из буфета хлеб. Ручка хлеборезки скрипела так, что зубы сводило. Намазав шесть кусков маргарином, я не нашел ничего, что можно было бы положить сверху. Холодильник был пуст. Я вытер руки о штаны и вышел на балкон, облокотился на парапет. Зевнул так, что изо рта потекли слюни.
В низине свистел паровоз. Шум колес нарастал, и конца этому не предвиделось. Шел один из тех длинных составов с углем, под которым гвоздь, если положить его на рельсы, становился от расплющивания таким тонким, что наконечник для стрелы из него уже нельзя было сделать. Он складывался, как бумага. А из пфеннига получалась розочка. Я отошел от парапета, уселся на стул и вздрогнул, когда она вдруг появилась у меня за спиной. Стоя за занавеской.
– Ну, ну. Чего так испугался-то? – пробормотала она. – Совесть не чиста?