– Ты, скотина, это что такое! Рехнулся, что ли?
– А чего? – Он подмигнул мне. – Маленькое клеймо. Зато теперь все будут знать, что ты девчонка Джонни.
– Ну да. А что я скажу на фирме? Как ты думаешь, что они там подумают? Я же не могу при такой жарище ходить с платком на шее!
Он тихонько прищелкнул языком.
– Хватит болтать. Иди писать.
Она тяжело вздохнула, но ничего не сказала. Рывком затянула пояс. Потом развернулась и завиляла задом, пестрый халатик раскачивался из стороны в сторону, а загорелые икры так и блестели. Джонни посмотрел на меня.
– Могу лишь одно сказать – сама виновата. Раз уж такая горячая, что ничего не замечает… Правда? Сколько тебе лет, малыш?
От него пахло пивом и одеколоном.
– Мне? Почти тринадцать.
– Значит, двенадцать. Мошонка-то уже волосатая?
Я не ответил, лишь громко засопел, а он засмеялся.
– Не обижайся. Не девица же. Хочешь покататься на моем мотоцикле, на итальянском «гуцци»?
– Разве у вас не «крайдлер»?
– Не надо со мной на «вы». У меня был «крайдлер». А что?
– А почему «гуцци»? Лучше?
– Лучше? Да ты что, это все равно что сравнить «мерседес» с двухцилиндровым «гогго»-мобилем.
Его руки были сплошь в самодельных наколках: якоря, пламенеющие сердца, крест на холме. А еще надпись: Джонни любит… Я чуть вытянул шею, но так и не смог прочесть, кого любит Джонни. После «любит» следовал пробел, бледный овал. А дальше еще один рисунок – русалка с мечом. И снова послышался звук спускаемой воды. Маруша вышла из туалета, но на нас не глядела. В карманах халата сжатые кулаки, губы плотно сомкнуты, взгляд направлен на телевизор, но там, кроме рамки, ничего больше нет.
Джонни протянул руку.
– Не разыгрывай сцен. До завтра пятно пройдет.
Он попытался шлепнуть ее по заднице, но она увернулась и погладила меня по волосам.
– Спасибо, Юли. И иди спать, слышишь. Уже поздно. Я тоже пойду.
Задрав подбородок, она вышла из квартиры, не удостоив Джонни взглядом. Но он подмигнул мне, и вскоре я вновь услышал хихиканье в темноте. Негромко звучала песня Beatles.
Я достал из холодильника кусочек колбасы и бросил его под кроватку Софи. Зорро обнюхал и счавкал, но не вылез. Он выполз лишь, когда я помахал у него под носом вторым ломтиком. Зорро еще не обсох, но, похоже, больше на меня не злился. Шерсть приятно пахла. Я поставил ему на балконе глубокую тарелку, налил туда молока, и он принялся громко лакать, фарфор так и громыхал по цементному полу. И хотя окно было наполовину открыто, они все равно ничего не слышали.
Заскрипел остов кровати, вздохнули и охнули пружины, Маруша дышала часто и прерывисто и тихонько постанывала. Его я не слышал. Я сел на пол, прислонился спиной к стене и стал смотреть в небо. Собака тоже на какое-то время задрала голову. В доносившихся звуках было нечто переливчатое, совсем нежное, как серебряный лунный свет на молоке, и я почувствовал, как у меня под мышками топорщатся волосы, и почесался.