Мы с Далибором встречались почти полгода, чаще всего у озера, в заброшенном лодочном сарае; там мы раздевались, иногда торопливо, чтобы было некогда стыдиться наготы, целовались мы редко, потому что из всех способов близости поцелуй – самый интимный, так говорил он, так и я говорила; я украдкой бросала взгляды на его тело, на его бедра, которые были непозволительно стройными, на его руки и плечи, литые мускулы которых говорили о многом, но, увы, не о том, что когда-нибудь он перенесет меня на руках через порог нашего будущего дома. Я слышала его прерывистое дыхание, которое вдруг сбивалось и замирало; не идет, сказал он, не пойдет! И на лице его проступало отчаяние, я узнал тебя для того, чтобы понять: не пойдет. Что не пойдет? – спрашивала я, зная, что вопрос не имеет смысла, нужно некоторое время, говорила я, сразу не бывает, потом будет легче, поверь мне.
И он, «беглец», притягивал меня к себе, пряча глаза под зажмуренными веками, целовал мои плечи и плакал; нагое тело его горело желанием, но оно вдруг сменялось враждебностью, отчуждением, и Далибор смотрел на меня погасшими глазами, словно нам уже нечего было сказать друг другу, словно он никогда не гладил мне шею так, что это напоминало мне самый ласковый, самый нежный весенний ветерок, тот ветерок, который позволяет ощутить самый маленький волосок на коже; разве ты не говорил, что ты меня?.. – смотрел на меня погасшими глазами и произносил какой-то стишок на своем языке, написанный одним из его друзей, и переводил мне на английский, и говорил: да, я влюбился в тебя, в этом-то все и дело.
А потом, через несколько дней, я стояла на вокзале, в телефонной будке, и пыталась дозвониться Далибору, я набирала его номер и вешала трубку, когда отвечал чужой голос, голос двоюродной сестры Далибора, голос, который однажды, хотя я ничего не спрашивала, сообщил, что Далибор уехал в Дубровник и передает привет, он вернется, совершенно точно вернется.
* * *
Мы ехали на поезде, через ночь, и все время засыпали, время от времени вы укрывали нас своей вязаной кофтой и гладили по щеке мягкой ладонью, не думаю, что вам удалось сколько-нибудь поспать, во всяком случае, не помню, чтобы я, проснувшись, видела вас спящей; мы с Номи клевали носами, спали, ели и вели себя очень тихо, когда пограничники разглядывали нас, нас и наши бумаги, а если что-то говорили на непонятном нам языке, вы только разводили руками и пожимали плечами; мы, видимо, очень убедительно выглядели в своей боязливой неуверенности, и пограничники с мрачными лицами, а иногда с улыбкой возвращали бумаги, то есть разрешали ехать дальше; когда поезд трогался, я приникала к окну, отыскивая взглядом широкую красную полосу: так в моем детском представлении должна была выглядеть граница, – но видела только ярко освещенный перрон, на котором стояли или ходили люди в военной форме, помню еще большие вокзальные часы, закрытый киоск с едой, и мы ехали дальше, погружаясь в ночь, по незнакомой стране, мы уже у австрийцев, сказали вы, ночная тьма принимала нас в себя без расспросов (позже мне всегда будет вспоминаться первое, наивное представление о границе, и каждый раз, когда мы будем ехать на машине в Воеводину или возвращаться в Швейцарию, я стану подсознательно искать что-то напоминающее торжественную красную полосу, но ничего такого, понятно, никогда и нигде не увидишь, граница – это только сторожевые вышки, люди в униформе, для которых держать оружие так же естественно, как носить ботинки, служебные собаки, натягивающие поводки, и еще граница – это флаги, которые треплются на ветру или вяло висят на древках, это камни, кусты, трава, редкие деревья, которые кажутся бесцветными, неестественными; и остается вопрос: почему граница – это ощущение непонятной будничной угрозы?).