Крупный, скромно одетый человек подходит к стойке, откашливается, барышня, говорит он тихим голосом (чувствуется, как он стесняется), барышня, можно у вас кое-что спросить? Проходит минута, пока до меня доходит, что он обращается ко мне; но, вместо того чтобы поднять на него глаза, я упираюсь взглядом в воротничок его рубашки в треугольном вырезе бордового пуловера; должно быть, учитель музыки, скромный, застенчивый учитель музыки, думаю я, да, пожалуйста, что желаете? – и я смотрю-таки прямо ему в лицо; мужчина еще раз откашливается, быстро оглядывается, словно хочет проверить, что делается у него за спиной, и, наклонившись, перегибается через стойку ко мне, подзывает поближе и что-то говорит, но так тихо, что мне приходится переспросить, чего он хочет, а он улыбается и говорит: барышня, загляните-ка в ваш туалет, и улыбка у него такая своеобразная и завораживающая, что я с удовольствием, хотя мне это совсем несвойственно, побеседовала бы с этим застенчивым учителем музыки, да это и не наш вовсе туалет, у персонала туалет свой, внизу, в подвале, говорю я, тоже стараясь быть обворожительной, таким голосом, будто поверяю ему некую тайну. Барышня, говорит мужчина, э-э-э, как бы это сказать… его комическая застенчивость заставляет меня отвлечься от собственного скверного настроения, да так прямо и говорите, перебиваю я его, о, я так не умею, отвечает он, и я не могу удержаться от смеха, простите, не сердитесь, что я смеюсь, но вы… ваше поведение… мужчина кивает, лицо у него становится свекольно-красным, он возвращается на свое место, рядом со входом, а до меня лишь теперь доходит, что туалет – не самая лучшая тема для флирта.
Чего он хотел? – спрашивает Номи; кажется, в уборной что-то не так, отвечаю я, если хочешь, я посмотрю, говорит она, нет-нет, я сама, побудешь пару минут одна или позвать матушку? Не надо, я справлюсь, отвечает Номи, я снимаю передник, кладу его на стул, иду в кухню (и в первый момент, войдя, все еще словно вижу перед собой Драгану: она стоит перед мойкой, над грудой листьев салата, и плачет, тихо, едва слышно, спина ее выражает боль, мучительную тревогу за жизнь сына, за жизнь семьи, не могу я здесь оставаться и ждать, пока там сына моего застрелят, сказала Драгана, надежда пока есть, ведь если сына не убьют, а всего лишь ранят, тогда его, может быть, удастся вывезти из Сараева, раненым помогают в первую очередь, я молчу, разве такое можно назвать надеждой; Драгана уже целую неделю не является на работу, она теперь далеко), хочешь, расскажу одну историю? – спрашивает Марлис, пока я повязываю грязный кухонный фартук, не сейчас, потом, говорю я, обещаешь? – да! я беру из хозяйственного шкафа швабру, ведро, тряпку, желтые резиновые перчатки и жду момента, чтобы незаметно проскользнуть со всем этим добром в мужской туалет (вовсе не обязательно всем видеть, как ты моешь уборную); толкнув плечом тяжелую дверь, я прежде всего вижу свое лицо в зеркале, останавливаюсь, слышу, как закрывается за мной дверь, вижу ручку швабры рядом со своей головой, я, с заколотыми вверх волосами, смотрю себе в глаза, и мне в голову приходит одно слово, «дубина», должно быть, по ассоциации с деревянной ручкой, и в зеркале я вижу не только себя, но и то, что меня поджидает.