В те времена у нас, конечно, и в мыслях не было, что не пройдет и нескольких лет, как намогильные памятники будут повалены, гранитные плиты разбиты вдребезги, даже цветы потоптаны и оборваны, потому что если идет война, то недостаточно убивать живых; если бы мы могли такое предполагать, то, стоя со склоненными головами у могил наших близких и полушепотом, нараспев произнося магические слова, молясь о вечном покое для усопших, просили бы небо, чтобы никто этот покой не нарушил; правда, с таким же успехом мы могли бы просить, чтобы дождевые черви, личинки майского жука, вилохвостки, сороконожки и всякая прочая мелочь, если на них внезапно падает свет, не принимались суетиться, как сумасшедшие, чтобы потом, когда все кончится, вернуться под покров спасительной тьмы.
Наш новенький «шевроле» сворачивает налево, на улицу Гайдука Станко, и, когда отец нажимает на тормоз, совершает элегантный, но довольно рискованный вираж: асфальта тут нет и в помине, засохшая грязь покрыта тонким слоем пыли, которая, взметнувшись из-под колес, ложится на наше сверкающее авто ровным серым слоем; да, цивилизацией тут тоже не пахнет.
Приехали, говорю я; наша машина стоит перед большими, метра два в высоту и метра три в ширину, воротами, сколоченными из рассохшихся, неровных досок, щели между которыми дают любопытному взгляду прекрасную возможность заглянуть во двор; отец глушит мотор, и мы, щурясь, смотрим на беленую стену, к которой примыкают те самые ворота, хотя чего тут смотреть: белая стена в слепящем солнечном свете; но – это дом мамики, матери нашего отца, в моих глазах это вроде как идея дома, вместилище сокровенных тайн; в общем, какое-то долгое мгновение мы лишь сидим и смотрим, потом отец вылезает из машины, открывает ворота, и «шевроле», распугав коротким сигналом кур и уток, медленно вкатывается во двор.
Милости просим, милости просим, милые мои! – звучит неповторимый, мягкий голос; мамика не смеется, не плачет, она ласково гладит по щекам нас с Номи и, конечно, отца, своего сыночка – слава Богу, приехали, – и ведет нас в горницу, которая одновременно спальня мамики, слава Богу, слава Богу, и угощает нас трауби-содой, тоником, апа-колой и, между прохладительными напитками, палинкой в толстостенных матовых стопочках; Папа Иоанн Павел II, как прежде, улыбается нам с олеографии в деревянной рамке, я беспокойно оглядываю горницу, проверяя, все ли на месте: буфет, на стене коврик с вышитым благословением, лоскутные половики; я горячо надеюсь, что тут все по-старому, потому что, возвращаясь туда, где прошло мое раннее детство, я ничего так не страшусь, как изменений: если я вижу знакомые предметы и убеждаюсь, что они такие же, как и прежде, я уже не боюсь, что стану чужой в этом мире, что окажусь отрезанной от жизни мамики; меня тянет как можно скорее снова выйти во двор, чтобы продолжить торопливый осмотр: все ли тут по-прежнему? Два сарайчика со стенками из проволочной сетки, где хранят кукурузу и где мыши чувствуют себя как дома; синий колодец с воротом, который всегда казался мне каким-то живым существом (гномом? неведомым зверем?), цветник с розами и ночными фиалками, матушка их просто обожает, ночами они так пахнут, что голова кружится; камень, которым вымощен двор, с этого камня моча испаряется летом всего за пару минут, и на этот камень брызжет кровь, когда мамика ловким движением перерезает шею курице, которая только что клевала кукурузную крупу с этого камня. Все ли тут по-прежнему? – тревожно спрашиваю я себя, озираясь, и не могу понять, откуда оно, то странное беспокойство, что охватывает меня в первые минуты приезда, и чувствую, что это неприятное состояние испытываю не только я: Номи вон тоже подозрительно оглядывает все, что нас окружает, но она с этим справляется по-другому, это я, правда, поняла много позже.