В прошлый четверг случилось это. Вернувшись от врача, Иван Васильевич сел на правый диван и долго смотрел перед собой на раструб кремневого ружья, и думал, что же нужно сделать. "Самое странное, что ничего делать не нужно, да и невозможно... Все очень просто. Вот дело и кончено"...
Врач сказал, что у него рак: - "Похоже на рачек гражданин, похоже на рачек". Впрочем гистологического анализа еще не было: надо было послать ткань куда-то в другой город. Это требовало времени, особенно теперь. "Грубая жизнь" устало думал Иван Васильевич, - В Амери-ке наверное сделали бы анализ тотчас. Грубая жизнь... В наше время ни один врач не сказал бы пациенту: "у вас похоже на рачек"... У нас были традиции... Ну, там Пирогова или Грановского... хотя при чем же тут Грановский? Может быть, этот субъект был навеселе, и он прав, нам нельзя не пить. Мне запретил, да не все ли теперь равно? А вчера еще мечтал, старый дурак, о Марье Игна-тьевне! Она приезжает в воскресенье, сказать ей? Конечно нет, зачем? Она будет огорчена, но скоро забудет. Другие забудут на следующий день и тоже правы... Грубая, грубая жизнь", - думал Иван Васильевич, все так же глядя на раструб кремневого ружья.
3
Приказ о выселении привез ему знакомый, которого все называли Пистолетом. Он служил в полиции всю жизнь: при царском строе, при Временном правительстве, при большевиках. Иван Васильевич знал его, как знал почти всех на южном берегу, немного стыдился этого и в оправда-ние себе говорил, что в известном смысле порядочным человеком можно быть при каком угодно занятии. Впрочем, тут же сам себе отвечал, что едва ли, например, может быть порядочным человеком сутенер. "В НКВД он, как будто, не служит". На обед он Пистолета к себе не пригла-шал, но когда тот приезжал наудачу или останавливался по дороге у его сакли, угощал его наливкой и объяснял себе: "Попробуй-ка такого не принять!" Все говорили впрочем, что Пистолет "человек компанейский". Без необходимости он гадостей не делал; по необходимости же делал их очень легко: надо так надо. Иван Васильевич не раз это видел. Тем не менее ему, к собственному его удивлению, иногда бывало приятно поболтать и особенно выпить с Пистолетом. Это был невысокий человек; от него веяло здоровьем, благодушием и весельем. Он недурно пел крымские песни и своеобразно ругался: по его ругательствам, "меньшевик паршивый", "беспартийная шпана"; "сателлит", "троцкист собачий", "фашистский гад", можно было, по мнению Ивана Васильевича, следить за политическими событиями. Пистолет отлично рассказывал анекдоты, до революции всякие, теперь всякие, кроме грузинских. Прекрасно изображал оканье "мнихов" или еврейский акцент. При немцах он только потому не закричал "Бей жидов!", что эвакуировался до их прихода в числе первых. Со временем может и закричит, но только если выгода будет верная и ясная. Вероятно вокруг Тушинского вора были все такие люди. "А пульс у него, должно быть, 70 и давление крови 14", - думал Иван Васильевич. С четверга он невольно следил за людьми, вид которых как будто свидетельствовал о болезни. У старого пекаря соседа был апоплексический вид. "У него давление верно не меньше 25. Может умереть раньше меня", - думал Иван Василье-вич и, несмотря на его доброту, эта мысль немного его утешала. А сын соседа, мальчик, мог прожить еще лет шестьдесят. Иван Васильевич только себе представил: шестьдесят лет! "За это время наверное найдут средство излечивать рак... А то может быть, его найдут через неделю после моей смерти", - думал он, почти с ненавистью поглядывая на сидевшего перед ним здорового толстокожего человека.