— Почему туда никто не ходит?
— Зачем? Там же ничего нет! — ответили ему с удивлением.
Это развеселило его еще больше, и, выдернув из стены факел, он начал подниматься по проходу.
Тоннель располагался под углом градусов 45–40 и быстро сужался, как будто идешь внутри бутылки, приближаясь к горлышку. «Может, тут и пробка есть?» — хихикнул Николай.
Удивительно, но пробка оказалась на месте — круглый щит из связанных ремнями деревяшек.
— Гы-ы! Я вылезу, как Хоттабыч из бутылки! — пьяно замычал Николай и потрогал подбородок: борода была, но довольно короткая — до Хоттабыча далеко. Он подобрался поближе, уперся в крышку спиной и попытался разогнуть ноги, но ничего не получилось.
— Гы-ы, не открывается! — удивился он. — Но я хочу, как Хоттабыч!!
Он уперся всей силой своей невменяемости, и крышка приподнялась, сдвинулась. В лицо плеснуло холодным свежим воздухом.
— Я джинн! Я джинн — великий и ужасный!! — Николай переступил в следующую лунку и рывком протиснулся в щель.
Дикая боль резанула по глазам. Он вскинул руки к лицу и заклинился локтями между крышкой и краем отверстия. И слава Богу, иначе лететь бы ему вниз все восемь или десять пройденных метров!
Ему повезло: на поверхности был то ли вечер, то ли утро, и небо затянуто тучами. Будь здесь солнце, он бы, наверное, просто ослеп — сжег сетчатку глаз, беззащитно подставленную свету предельно расширенными зрачками. Кажется, вся сила наркотика, гуляющего в крови, ушла на подавление боли, и в голове просветлело: «Я на поверхности. Надо ждать, пока привыкнут глаза, надо ждать…»
Он несколько раз пытался смотреть и тут же снова зажимал глаза ладонями. Он отчаялся и замерз, но, чтобы уйти вниз, нужно было отодвинуть крышку, а для этого убрать от лица руки. В конце концов то ли зрачки сузились до нужных размеров, то ли просто наступили сумерки, но Николай смог открыть глаза.
Он открыл глаза и увидел, что здесь действительно ничего нет. Совсем ничего! Он торчит, как надгробный обелиск, посреди присыпанной снегом равнины под низким пасмурным небом.
Снег не образует сплошного покрова, из мелкого щебни поверхности кое-где торчат жидкие пучки засохшей травы. Горизонт во все стороны открыт, как бывает, когда находишься на возвышенности, а не во впадине. Зима и пустыня…
Где же? Где?! А вон там! Только в одном месте линия горизонта становится зубчатой — горы. Далекие, покрытые снегом горы.
Николаю стало невыносимо тоскливо, горько и обидно. Он отступил вниз, пригнулся, приподнял плечами крышку и поставил ее на место. Факел потух, и двигаться пришлось ощупью — спускаться в теплый, вонючий и такой… уютный мирок.