Мне надоело все это слушать, и я сказала:
— Ты, Вера, как Югославия — борешься сама с собой. Это ведет к расколу государства. В твоем случае — к раздвоению личности.
Она сникла. Вся как-то сползла вниз, словно таяла, как сосулька.
— Я скажу... — прошептала она со слезами на глазах. — Все тебе скажу. Только тебе...
— Я слушаю.
И тут зазвонил проклятый телефон. Вероника так и подпрыгнула на стуле. Потом поднялась и, оглядываясь на меня, пошла в коридор. В ее взгляде я уловила некую неуверенность. То ли она боялась оставить меня одну в комнате (а вдруг я умыкну одно из ее сокровищ, глобус, например), то ли опасалась забыть имя пресловутой змеи...
Говорила она минуты две, не больше. Кроме трех «да», произнесенных с разной интонацией, я ничего не услышала. Потом она вернулась в комнату. По ее каменному лицу я поняла, что никакой тайны она мне сегодня не откроет.
Стараясь не показывать разочарования, я мило улыбнулась ей, сказала, что мне пора домой, и пошла в коридор надевать куртку и ботинки. Уже в дверях она вдруг спросила:
— Так мы пойдем послезавтра в кино?
— Конечно. Встречаемся без двадцати шесть у кинотеатра. Устраивает?
— Да. Я обязательно приду.
— На всякий случай возьми мой телефон.
Я начеркала в записной книжке свой номер, вырвала листочек и положила на тумбу в прихожей.
— Пока!
— Пока, Тоня...
Домой я доехала за рекордное время: пятнадцать минут. Может быть, потому, что взяла такси...
Штокман пружинистым шагом прошелся по комнате, с ходу ухватил с пола большую гантель и легко вскинул ее, задев при этом хрустальную сосульку люстры. Раздался легкий мелодичный звон. Штокман привстал на цыпочки, с озабоченным видом осмотрел сосульку, убедился, что все в порядке, и отошел.
Зарядку он делал двадцать минут. Больше — считал он — уже вредно для здоровья. Надо поддерживать форму, но не ценой физической усталости. Вообще Виктор Васильевич Штокман был крупным специалистом в области личной физкультуры. К нему обращались за консультацией даже известные артисты. Он щедро делился с ними своими познаниями и всегда честно предупреждал, если какое-то упражнение давало слишком большую нагрузку на сердце.
У него самого сердце было в полном порядке. Равно как и легкие, и желудок, и печень, и прочий ливер. Штокман родился совершенно здоровым и умереть собирался тоже совершенно здоровым. Он пока не думал о том, каким образом ему удастся такой финт. Да и рано ему было об этом думать. Сорок девять лет для мужчины — всего лишь возраст взросления. Только-только начинаешь что-то в жизни понимать, о чем-то мыслить и приходить к какому-то выводу.