Холодное сентябрьское утро 1939 года. Холод был такой, что забирался тебе под одежду, удивляя своей неотвратимостью, сигнализировавшей о конце лета. Девятилетний Маркус Сальцман, однако, думал не о холоде, у него была значительно более важная проблема. Его мама плакала уже на протяжении нескольких дней, и никто не мог объяснить ему почему. Его отец исчез куда-то на прошлой неделе, а вчера неожиданно вернулся и казался теперь на десять лет старше. Маркус был единственным ребенком в семье, ему не с кем было поделиться тем, что его тревожило. Лотте, домработница, к которой он часто обращался, когда мутти была расстроена, ничего ему теперь не говорила. Она сжимала губы в жуткую ниточку, и кроме перешептываний в коридоре с Джошимом, прислугой отца, он от нее больше ничего не слышал. Ничего. Ему самому оставалось лишь догадываться, что происходит. Помимо разговоров о войне, которая, как говорили, должна была начаться со дня на день, он услышал и кое-что еще в ту ночь. Его дядюшки тоже пришли, и добрый сосед герр Финкельштейн. Из обрывков разговора ему вырисовывались лишь непонятные слова: киндертранспорт, Англия, культургемайнде, и он тщетно пытался поймать смысл сказанного. Но прежде, чем он успел услышать достаточно, чтобы обдумать и пойти наверх к матери за объяснениями, Лотте обнаружила его под дверью и отправила спать.
И вот теперь в это холодное сентябрьское утро он пытался натянуть на себя колючее шерстяное белье, удивляясь, почему его отправили в гардеробную и велели одеться потеплее. Вскоре он все понял.
Мутти не могла… или не хотела смотреть ему в глаза. Его отец стоял у окон гардеробной, глядя на что-то невидимое на улице. Его любимая тетушка Бертильда тихо плакала в углу комнаты. Маркус смотрел на них всех, слишком смущенный, чтобы говорить. Уехать? В Англию? Одному? Он пробормотал: «А разве вы все со мной не поедете? Как же вы? А мутти?» — на что его отец, отвернувшись от окна, ответил даже по понятиям Маркуса чересчур наигранным голосом: «И мы все тоже к тебе приедем. Скоро». Это было неслыханной ложью.
Все было решено в последнюю минуту. Гаральд Сальцман благодаря неожиданной благосклонности своего немецкого клиента сумел устроить место для своего единственного сына на один из последних детских поездов, эвакуировавших детей из Германии в Голландию, а потом в Гарвич. Маркус Сальцман прибыл в Гарвич шестого сентября, за три дня до начала войны. Он плохо помнил прощание на перроне, как его засунули в вагон с двумя сотнями других детей, напуганных и плакавших. Огромные окна немецкого поезда были опущены, чтобы позволить родителям взглянуть на своих детей в последний раз. Медленное отправление, родительские рыдания. Немецкие войска, марширующие на фоне унылого осеннего ландшафта, Голландия, переправа… Все это проходило перед невидящими глазами мальчика, оставляя мимолетные впечатления. Он сошел с парома в Гарвиче в удивительно солнечный яркий день и тут же понял, что все его домашнее миропонимание ничем не поможет ему в этом ином, неизвестном мире. Он не знал ни слова из языка, на котором здесь говорили. Единственный ребенок, с которым он подружился при переправе через Ла Манш, исчез, едва они прибыли. Маркус видел, как его уводила пожилая пара, очевидно, очень довольная его прибытием. И вот так он остался совсем один. В одной руке у него был маленький кожаный чемоданчик, наспех собранный его матерью, а в другой — Солли, маленький вислоухий плюшевый медвежонок, которого тетушка Бертильда сунула ему через окно уже отъезжавшего поезда. У него не было ни денег, ни адреса, по которому его ждали, ни имен людей, которых следовало искать, лишь кусок скомканной бумаги, который Мутти велела ему беречь, что бы ни случилось… и Солли. «Нам просто не хватило времени, — в отчаянии кричал его отец на перроне, а ветер смешивал его слова со свистом поезда. — Мы ничего не успели как следует организовать… не хватило времени…» Это был последний раз, когда он видел своих родителей.