Пока Надежда ела плов, мелко-мелко нарезанный салат ачичук из помидоров и лучка с перчиком и хлопковым маслом, куда Алексей добавлял по привычке совсем немного огурчиков, плававших в помидорно-масляном соку, макая с удовольствием в него куски свежей лепешки и запивая все это свежезаваренным зеленым чаем, муж ни о чем ее не расспрашивал и не рассказывал сам. Просто сидел молча и смотрел на неторопливую и основательную трапезу своей жены. Знал: когда захочет, сама все расскажет в подробностях. Так оно и вышло. Чуть позже, когда Алексей поставил на стол новый чайник чая с двумя маленькими пиалами, раскрашенными синими с позолотой коробочками хлопчатника с будто бы вывалившимися из них пучками белой ваты, и небольшую тарелочку со специально купленной им на рынке к чаю пахлавой, Надежда Васильевна разговорилась.
Выпив чаю со сладким, она вначале блаженно потянулась, а потом заметно посерьезнела.
— Что касается сестер, то у них все то же самое, тот же суповой набор, — сказала она. — Аркадий, как ты догадываешься, вновь вернулся к своей жене. Вера опять болеет, довольно тяжело. У нее, думаю, что-то с легкими не в порядке или климат не подходит. Были бы в нашем распоряжении сейчас лекарства, хотя бы как в начале века в Оренбурге, а то их у нас и в помине нет, а возможностей нет и вовсе. Тридцать лет здесь живем при Советах, а все тот же феодальный кошмар, особенно что касается медицины. Это ж надо, так людей ненавидеть, чтобы о них в самую последнюю очередь вспоминать. — когда на демонстрацию идти или на выборы очередные. А для чего тогда все это делается? Для кого? Для никому не понятной и не нужной системы, что ли? Устроили нам жизнь, краше не придумаешь, — в сердцах проговорила Надежда Васильевна.
— Что это ты вдруг разговорилась, Надя? — неожиданно спросил ее Алексей. — Что случилось? Я раньше от тебя такого никогда не слышал.
— А ты не догадываешься? — чуть ли не шепотом, вопросом на вопрос ответила она. — Никак людей в покое не оставят. До нашего института уже дошли все эти процессы над космополитами. То по радио все слушали, удивлялись, а вот теперь прямо рядом, в соседнем окопе, снаряды уже рвутся. Думала, что одно пережили, потом — другое, потом война, потом опять. Все же здесь в республике потише было. Ан нет. И здесь достали. Я считаю, что пока этот человек жив, ничего хорошего в нашей стране не жди.
— Да остановись ты, — также перейдя на шепот, прервал ее Алексей.
— Как остановиться, когда хороших, честных, интеллигентных людей «воронки» опять увозят куда-то по ночам. А то и на работе прямо забирают, понимаешь? Ты не видел, а я сама видела в нашем институте, как это просто делается. Люди причем — все честнейшие, специалисты отменные: профессора Бармин, Шенкин, проректор по науке Шендерович, доценты Саркисова, Ултанбаева. Все с нашей кафедры, ты же знаешь. Бармин, помнишь, наверное, от Москвы до Берлина прошел, военным переводчиком в штабе самого Рокоссовского был. Потом в лагере военнопленных под Суздалем пленного Паулюса — генерал-фельдмаршала переводил. И вот на тебе. Дождался награды Родины! Сгинул Бруно Максимильяныч вообще неизвестно куда. Говорят, что по ночам будто бы подрабатывал переводами вражеских рецептов, запрещенных у нас в стране гомеопатических лекарственных средств.