Абзац включил душ, попробовал воду, вода была холодноватая. Но он, не ожидая, пока вода потеплеет, скинул с себя потную одежду и влез под прохладный душ. Стоя под упругими струями воды, он думал не о собственной жизни и смерти, а о дружбе. Есть ли она в природе?
Любви нет, это точно. Любовь – иллюзия, которая приходит неизвестно откуда и уходит неведомо куда.
А дружба? Родство душ? По идее должна быть. Но что мы видим на практике? Вот еще один хороший пример – Лермонтов и Мартынов. Они вместе обучались в школе юнкеров. В школе Мартынов и Лермонтов были соперниками в фехтовальном зале. «По пятницам у нас учили фехтованию, – вспоминал Мартынов. – Я гораздо охотнее дрался на саблях.
В числе моих товарищей только двое умели и любили так же, как я, это занятие: гродненский гусар Моллер и Лермонтов. В каждую пятницу мы сходились на ратоборство, и эти полутеатральные представления привлекали много публики из товарищей…» Потом оба они стали участниками кровопролитного сражения с чеченцами у речки Валерик.
Так можно ли назвать их друзьями? Так дружили, что решились на дуэль, хотели убить друг друга. Но и после смерти одного из друзей-соперников страсти не утихли. Оставшийся в живых не признавал вину, не нашел в своей душе силы для этого. Лермонтов оскорблял Мартынова при жизни. Мартынов перенял эту эстафету и продолжал нелестно отзываться об убитом им поэте после смерти. Нападение – лучшая форма защиты. Хотя о мертвых – или хорошо или никак. Тут совсем иное происходит. Уже после смерти Лермонтова, вспоминая его, Николай Мартынов давал ему унизительную оценку: и «наружность его была весьма невзрачна: маленький ростом, кривоногий, с большой головой»; и глаза у него бегали с неимоверной быстротой – «таким образом передвигаются глаза у зверей»; и «сложен был дурно», поэтому «не мог быть красив на лошади».
Так были ли они близкими приятелями? Или волей рока их жизненные пути многократно пересекались вплоть до смерти?
Насколько хотел Лермонтов жить? Это тоже вопрос. В одном из писем Лопухиной он писал: «До сих пор я жил для поприща литературного, принес столько жертв своему неблагодарному идолу, – и вот теперь я воин. Быть может, тут есть особая воля Провидения; быть может, этот путь всех короче; и если он не ведет к моей первой цели, может быть, по нему дойду я до последней цели всего существующего: ведь лучше умереть со свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения».
Да, со свинцом в груди лучше, чем от медленного старческого истощения…
Абзац принял душ, надел чистое белье, старательно расчесал влажные волосы и ощутил себя трезвым, скорее, почти трезвым, потому что чувство полной трезвости было ему неприятно.