– О ком вы говорите? – спросил учитель.
– Вы не видали разве? О сестре. Боже! Не заметить Пигалицы!!
Марк Патрикиевич уронил назад голову и, раскачивая её направо и налево, широко улыбаясь и жмурясь, повторял ржущим голоском:
– Пигалица! Гге-ге… Пигалица! Это я сам выдумал её так называть! Честное и благородное слово, сам!.. Пигалица!
– Чем же мы, в самом деле, займёмся? – начал Пётр Аникич, делая серьёзное лицо и желая вести себя с тактом. – Вот вы урока не выучили. Это нехорошо, Марк Патрикиевич. Займёмся разве латынью?
Марк Патрикиевич тревожно вытаращил глаза.
– Мерси боку! О!
– Ну, так арифметикой?
– Мерси боку!
– Историей?
– Историей? Хм! Ну, хорошо, историей. Вот я египтян люблю. Расскажите мне ещё об египтянах…
– Нет уж вы мне расскажите! – возразил Пётр Аникич, сухо улыбнувшись. – А я послушаю.
«Главное, тактичность», – подумал он.
– Мерси! – произнёс Марк Патрикиевич капризно и поклонился. – Надо вам знать, батенька, что покойная maman завещала papa не принуждать меня. А то если всему учить сразу – дураком выйдешь… Слышите?
Он посмотрел на учителя сердитыми глазами.
Пётр Аникич нахмурился. Но в душе он почувствовал облегчение. «А Бог с ней, с этой тактичностью!»
– Почитайте хоть в таком случае. Или, впрочем, – прибавил он веселее, – я вам сам…
Марк Патрикиевич расцвёл и ринулся за книгой. Но на пороге остановился.
– Maman… я про новую maman говорю… – крикнул он, – просила, чтоб не заниматься в зале… Вы паркет портите ногами: пыль в дырявых сапогах приносите. Пойдёмте сюда!
– Пойдёмте! – смущённо отвечал учитель, проводя рукой по затылку. – Действительно, пыли на улицах столько… – бормотал он.
Они пришли в узенькую комнатку. На столе блестела изрезанная клеёнка, подоконник был залит чернилами. Огромный бумажный змей лежал в углу. Из окна виднелся сад, с жёлтыми дорожками, пёстрыми клумбами, беседкой и гипсовыми вазами, сверкавшими на солнце, как снег.
«Эк, великолепие!» – подумал учитель, почему-то пленившийся вазами. Машинально развернув книгу, подсунутую Марком Патрикиевичем, он принялся читать.
Но глаза его пробегали по страницам безучастно. Он не вникал в смысл того, что читал, потому что был занят совсем другим. Странным образом, эти гипсовые вазы, очевидно, недавно поставленные, – такие они были чистенькие и новенькие, – казались ему каким-то укором его неопрятности, и обидное напоминание о том, что у него сапоги дрянные, и он ими паркет портит, не выходило из его головы. Он чувствовал в мозгу тупую боль, какую чувствуют в бреду больные, когда в них пробуждается неясное сознание, что они бредят. Но мало-помалу Пётр Аникич разобрался в этом, впрочем, несложном хаосе. Ему вдруг показалось, что много лет назад, где-то, в другом городе, он уже видел такой же точно сад, такие же точно вазы, и такой же Марк Патрикиевич сидел перед ним и болтал ногой, и точно также ему было сделано тогда замечание, что он пыль в дырявых сапогах приносит… Морщинистые щёки его вспыхнули при воспоминании об этом. Вся жизнь его – ряд мелких, со стороны, может быть, незаметных, но глубоко уязвляющих обид! Вот уж тридцать лет оскорбляют его!