Энн, ты просто умница. Не знаю, что б мы делали без тебя. Все это должны обязательно показать по телевизору.
— Ты прав, Эл, — сказала Энн. — Извини меня.
— Хорошо, — сказал Брекман. — Сейчас иди домой или куда хочешь. В такой одежде ты замерзнешь. Джо Каллен знает, что ты бегаешь по улицам в таком виде?
Она не стала бить его по зубам.
— Я пойду домой, но вернусь, чтобы сделать репортаж для одиннадцатичасовых новостей. Сколько жильцов вы опросите к 10.40?
Брекман опешил.
— Может быть, ты и Луи Лейн, но я не Супермен. Для такой работы требуется много времени и большие человеческие ресурсы. На углу Сто третьей улицы и Бродвея есть притон наркоманов. Там только что замочили пятерых человек. Средь бела дня, черт возьми. В ход пошли винтовки тридцатого калибра, девятимиллиметровые пистолеты. И представляешь, прежде чем они начали убивать, они сфотографировались — улыбающиеся парни, держащие в руках свое оружие. Они оставили эти фотографии на месте преступления. Ну разве это не идиотизм? Вот где сейчас все наши люди. Они ищут этих мокрушников, которые оставили на память свои рожи. Вот где тебе нужно сейчас быть, Энн, и делать репортаж. Все это, конечно, ужасно. У меня есть взрослые дочери. Через пять месяцев я буду дедом. В каком мире мы живем, черт возьми?!
О, Энн прекрасно знала, в каком мире они живут. Она знала, что этих мокрушников, которые оставили на память свои рожи, посадят или не посадят, однако об этой истории забудут через двадцать четыре часа, пусть там и было пять трупов. А о мертвой Квинтине не забудут никогда. Она будет жить вечно.
Энн поехала домой, приняла душ, переоделась в свитер, слаксы и блейзер и пошла вдоль по Риверсайд, к тому месту, где лежала мертвая Квинтина. Несмотря на то, что было уже темно и с Гудзона дул холодный ветер, возле этого места было полно народа. Побольше, чем на углу Сто третьей улицы и Бродвея, хотелось бы Энн сказать Брекману. Свидетели рассказывали репортерам с телевидения и радио и всем тем, кто хотел их слушать, как четырнадцатилетняя Квинтина Давидофф, одетая в джинсы, светшорт с эмблемой музыкальной школы и джинсовую куртку, на которой был вышит портрет Роланда Гифта, вышла из автобуса номер пять (что было бы, если бы автобус прибыл на несколько минут раньше или позже?), возвращаясь от подруги, кларнетистки, с которой они вместе играли Моцарта (а что было бы, если бы она осталась у подруги подольше?), как она перешла Риверсайд на зеленый свет (что было бы, если бы загорелся красный свет?), как она не спеша пошла вдоль улицы, по-видимому, наслаждаясь закатом солнца (что, если бы небо было подернуто тучами, и она бы шла чуть быстрее?), как она остановилась, чтобы перекинуть чехол с виолончелью с одного бедра на другое, как она хотела свернуть за угол и подойти к дому на Вест-енд-авеню, где жила вместе с матерью-экономистом и отцом-оформителем детских книг (а что, если бы они жили в другом доме, в каком-нибудь доме поскромнее, где-нибудь на улице Колумба или Амстердам-стрит, и она села бы не на автобус, а поехала на метро?). Увы, случилось то, что случилось.